“Тайна” Несчастливцева раскрыта, все узнают о том, что “последний Гурмыжский” — провинциальный актер, и вот здесь-то в нем проявляются настоящее благородство артиста и гордость человека труда. Последний монолог Несчастливцева плавно переходит в монолог Карла Моора из “Разбойников” Шиллера — на помощь актеру приходит как бы само искусство театра, искусство драмы в самых авторитетных его образцах.
Широкое использование литературных реминисценций, прямых цитат, образных перекличек и ассоциаций — одно из важных свойств театра Островского, весьма полно представленное в “Лесе”. Мы видели, что в значительной мере оно проявилось и в построении фабулы.
На богатой литературной подпочве вырастает и характер героя. “Помесь Гамлета с Любимом Торцовым”, — неплохо сострил враждебный критик. Но точнее было бы с героем знаменитой комедии “Бедность не порок” сопоставить не Гамлета, а Чацкого. Чацкий — Гамлет русской сцены, “единственное героическое лицо в нашей литературе”, “одно из высоких вдохновений Островского”, как сказал Аполлон Григорьев, до “Леса” не доживший. Лицо, которому дано выразить авторскую позицию, — вот суть высокого героя драмы. Первым классическим образцом такого героя и стал Чацкий. Островский создает свой вариант высокого героя, функционально сходного с грибоедовским, но с фактурой, прямо противоположной Чацкому. Классическую ясность “героя во фраке” сменяют великое шутовство и юродство. Любим Торцов глубоко отвечал духу времени — “неблагообразные” герои, открывающие некую истину, приходящие со своим проникновенным словом о мире, в 60-е гг. появляются у Некрасова, Достоевского и писателей меньшего масштаба. Открыватель же этого типа — Островский.
Цитатность речей Несчастливцева реалистически мотивирована сюжетно. Но характеристика героев с помощью литературных реминисценций используется в “Лесе” гораздо шире. Гурмыж-скую не раз называли Тартюфом в юбке. Счастливцев сам именует себя Сганарелем, сразу вызывая в памяти зрителей целую группу комедий Мольера. Но, несомненно, среди всех западноевропейских наиболее значительны ассоциации с “Дон Кихотом” Сервантеса, что было замечено уже давно и театром и критиками.
Параллели с романом Сервантеса подкрепляются, конечно, не только известным сходством между Несчастливцевым и Дон Кихотом, но и самим наличием такой контрастной пары, какими являются Дон Кихот и Санчо Панса у Сервантеса, Несчастливцев и Счастливцев у Островского. Отметим, что “парность” театральных героев Островского подчеркнута почти цирковым приемом — смысловой парностью их сценических псевдонимов, почти как у клоунов. При этом она не имеет никакой реально-бытовой мотивировки: ведь герои Островского отнюдь не близкие друзья и не партнеры по какому-нибудь эстрадному номеру. Это чисто условная краска в комедии. Противоположность смысла этих фамилий тоже отнюдь не житейская. В этом отношении оба героя как минимум равны, а может быть, житейски Несчастливцев и благополучнее: ведь Счастливцев совсем уж неудачливый маленький актеришка, в отличие от пользующегося некоторой известностью трагика. Зато псевдонимы их контрастируют в соответствии с их сценическими амплуа, с излюбленными каждым из героев драматическими жанрами. Эти фамилии — знаки жанровой принадлежности и соответствующего этому поведения.
Вспомним еще раз характернейшую особенность Островского: он не чужд интриге, отнюдь, но силы этой интриги стремится передавать не через механические зубчики ясных причинно-следственных отношений и связей — игру секретами, потерянные и найденные записки, недоразумения и т.п., — а больше через нечто неосязаемое, порой и условное — какие-то словесные прения, разговоры, некие непосредственные моменты борьбы за личностное преобладание. Словом, через речь, речь и речь. Речь бывает и мерилом, и способом, и главным результатом. “Лес” — яркий пример речи как результата, вывода, доминирующего, пожалуй, и над сюжетом как таковым. И разве не видим мы в этом прямого продолжения грибоедовской традиции? Житейски и Чацкий потерпел поражение: потерял возлюбленную, изгнан из общества, к которому принадлежит по рождению. Но прямое слово Чацкого возобладало над ловкими и такими, казалось бы, основательными речами его противников.
Две великие пьесы русского театра в разрешении конфликта, в качестве и смысле финала выявляют саму суть и первооснову классической драмы как рода — выяснение истины через слово.
