У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету…
Последняя фраза представляет также своего рода мистификацию, литературный прием: Пушкин как бы отказывается от авторства, приписывая произведение кому-то еще. В данном случае объявляется, что это одна из сказок, рассказанная ему говорящим котом, а также что это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой».
Подобные мистификации довольно характерны для Пушкина (напр., «Повести Белкина», где повествование ведется от имени, соответственно, Белкина; кроме того, косвенное отношение к этому приему имеет и изобретенное Пушкиным «отделение» автора от рассказчика — напр., в «Евгении Онегине»). Подобного рода мистификации преследуют двоякую цель: а) Пушкин демонстрирует свое преклонение перед вековой мудростью народа, саккумулированной в сказках, легендах, притчах и т. д., т. е. народном творчестве, отводя себе лишь роль рассказчика, а не того, кто все это придумал, б) Пушкин вносит в произведение самоиронию, а заодно «отмахивается» от разного рода критики и критиков (отношение к которым Пушкин довольно внятно изложил в своей поэзии).
Князь Владимир пирует с гостями по случаю свадьбы своей дочери Людмилы, которая выходит за князя Руслана. Приводится описание пира. И сразу же возникает лирическое отступление о пирах «вообще», которое рассказчик, «увлекшись», приводит слушателям:
He скоро ели предки наши,
He скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям…
Далее следует описание вполне в романтической традиции:
Слилися речи в шум невнятный;
Жужжит гостей веселый круг;
Ho вдруг раздался глас приятный
И звонких гуслей беглый звук;
Все смолкли, слушают Баяна:
И славит сладостный певец
Людмилу-прелесть и Руслана
И Лелем свитый им венец.
Однако романтический антураж улетучивается, едва разговор заходит о главном герое:
Ho, страстью пылкой утомленный,
He ест, не пьет Руслан влюбленный;
На друга милого глядит,
Вздыхает, сердится, горит
И, щипля ус от нетерпенья,
Считает каждые мгновенья…
Таким образом, весь пир приобретает комический оттенок, преподносясь своего рода ненужной обязанностью, лишь оттягивающей сладостные мгновения первой брачной ночи.
У Руслана имеются три соперника, также претендующие на руку Людмилы и теперь пребывающие в унынии и вынашивающие планы мести: это Рогдай, «воитель смелый, мечом раздвинувший пределы богатых киевских полей»; другой — «Фарлаф, крикун надменный, в пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей» («Фарлаф» — созвучно шекспировскому «Фальстаф»); и последний — «полный страстной думы, младой хазарский хан Ратмир» («Ратмир» — втречавшееся в русской истории имя — у Александра Невского был оруженосец с таким именем, погибший в одной из битв).
Ho наконец близится окончание пира:
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту…
Пародийность повествования возрастает. Герой произведения испытывает вполне земные и не слишком возвышенные чувства, понятные каждому смертному (что совершенно несвойственно романтическому герою).
И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли… и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры…
Вы слышите ль влюбленный шепот
И поцелуев сладкий звук
И прерывающийся ропот
Последней робости?… Супруг
Восторги чувствует заране;
И вот они настали…
Внезапно появляющаяся «темная сила» смешивает все вокруг, налетает смерч и проносится дальше. «Романтический» герой оказывается в нелепом и смешном положении.
Встает испуганный жених,
С лица катится пот остылый;
Трепеща, хладною рукой
Он вопрошает мрак немой…
О горе: нет подруги милой!
Хватает воздух он пустой;
Людмилы нет во тьме густой,
Похищена безвестной силой.
Рассказчик тут же вставляет лирическое отступление, своего рода «комментарий» к происшедшему.
Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно;
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Ho после долгих, долгих лет
Обнять влюбленную подругу,
Желаний, слез, тоски предмет,
И вдруг минутную супругу
Навек утратить… о друзья,
Конечно лучше б умер я!
Князь просит гостей вызволить его дочь у темных сил и объявляет, что отдаст ее замуж за спасителя, приложив, как полагается, полцарства. Помимо Руслана ехать вызываются Рогдай, Ратмир и Фарлаф. «Былинный» князь благодарит их, и «с благодарностью немой в слезах к ним простирает руки старик, измученный тоской» (опять прием гротеска).
Витязи отправляются вдоль берега Днепра, затем разъезжаются в разные стороны.
Руслан через некоторое время подъезжает к пещере и, заметив в ней свет, входит. Там он видит старого чародея, Финна, читающего древнюю книгу. Финн говорит, что уже двадцать лет находится здесь, постигая тайную мудрость. Он сообщает Руслану, что его «обидчик» — «волшебник страшный Черномор, красавиц давний похититель», и что ему, Руслану, суждено его победить. Однако «романтическая» атрибутика вновь рассыпается усилиями рассказчика: Руслан проявляет беспокойство относительно того, что его невеста станет объектом любовных домогательств «седого колдуна». Финн его успокаивает, рисуя в ответ на тревогу молодого человека достаточно комичную картину (вновь используется прием гротеска: всесильный колдун, бессильный в любовной области):
Спокойся, знай: она напрасна
И юной деве не страшна.
Он звезды сводит с небосклона
Он свистнет — задрожит луна
Ho против времени закона
Его наука не сильна.
Ревнивый, трепетный хранитель
Замков безжалостных дверей,
Он только немощный мучитель
Прелестной пленницы своей.
Вокруг нее он молча бродит,
Клянет жестокий жребий свой…
Однако Руслану не спится, и он спрашивает у старца, что его привело в «пустыню». Тот рассказывает «романтическую» историю, представляющую яркий пример пародии на романтический жанр. Комический эффект здесь создается так же, как и во многих других случаях: Пушкин приводит чисто романтический сюжет, развивая повествование романтическими же изобразительными средствами, но концовку дает совершенно иную, абсолютно несовместимую со всей предшествующей логикой «романтического» повествования (снова прием гротеска).
