С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом пораженный,
Зовет любовницу петух…
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.
Сравнение героев с персонажами этого лирического отступления не могут носить иного смысла, кроме пародийного. Снижение пафоса здесь едва ли не максимальное во всей поэме.
Людмила приходит в себя в покоях Черномора, видит вокруг восточное убранство. Принимаясь было описывать роскошь дворца, рассказчик на полпути бросает затею, ограничиваясь фразой:
Довольно… благо мне не надо
Описывать волшебный дом;
Уже давно Шехеразада
Меня предупредила в том.
Ho светлый терем не отрада,
Когда не видим друга в нем.
То есть все предыдущее описание (включая апелляцию к авторитету Шехеразады, рассказчицы знаменитой «1001 ночи») рассыпается под воздействием последних двух строк.
Людмилу наряжают в роскошные наряды, но она тоскует, так как разлучена с любимым. Снова идет сюжет, весьма характерный для романтической традиции, однако и он рассыпается, когда рассказчик упоминает, что Людмила в зеркало на себя не глядит, а потом добавляет от себя лично сентенцию (в форме лирического отступления):
Te, кои, правду возлюбя,
На темном сердца дне читали,
Конечно знают про себя,
Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть —
То грустно ей уж не на шутку.
Людмила «в слезах отчаяния» отправляется в сад, следует довольно подробное описание сада в строго романтической традиции (местный колорит) — т. е. перед нами предстает некое «идеальное место», которое «прекраснее садов Армиды и тех, которыми владел царь Соломон иль князь Тавриды» (снова в сравнении заложен гротеск: Соломон — полумифический библейский персонаж, а «князь Тавриды» — ни кто иной, как Потемкин, фаворит Екатерины II, которому, как известно, после крымской кампании был присвоен титул «Таврический»).
Повсюду роз живые ветки
Цветут и дышат по тропам.
Ho безутешная Людмила
Идет, идет и не глядит.
Волшебства роскошь ей постыла,
Ей грустен неги светлый вид;
Куда, сама не зная, бродит,
Волшебный сад кругом обходит,
Свободу горьким дав слезам,
И взоры мрачные возводит
К неумолимым небесам.
Вдруг осветился взор прекрасный;
К устам она прижала перст;
Казалось, умысел ужасный
Рождался… Страшный путь отверст:
Высокий мостик над потоком
Пред ней висит на двух скалах;
В уныньи тяжком и глубоком
Она подходит — и в слезах
На воды шумные взглянула,
Ударила, рыдая, в грудь,
В волнах решилась утонуть —
Однако в воды не прыгнула
И дале продолжала путь.
Снова тот же пародийный прием: нагнетение трагической атмосферы в романтическом духе и разрешение ситуации с точностью до наоборот.
Людмила, «по солнцу бегая с утра», проголодалась. Перед ней появляется стол с изысканными яствами. Ho Людмила, как и подобает романтической героине, отказывается есть:
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
He нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров —
He стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала — и стала кушать.
Наступает вечер, Людмила отправляется спать, «рукой нежной» рабов «раздета сонная княжна». Она «прелестна прелестью небрежной», но при этом:
Дрожит как лист, дохнуть не смеет;
Хладеют перси, взор темнеет;
Мгновенный сон от глаз бежит;
He спит, удвоила вниманье,
Недвижно в темноту глядит…
Скоро появляется и тот, чьего появления опасались, — грозный волшебник Черномор. Его сопровождает свита, очень пышная процессия (для писателей-романтиков, в частности, для Байрона, было чрезвычайно характерно увлечение восточной тематикой). Романтический штамп также разрешается во вполне гротесковом ключе:
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде
Запутался, упал и бьется;
Встает, упал; такой беде
Арапов черный рой мятется;
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.
Рассказчик возвращается к Руслану, описывает, как тот побеждает соперника, сбросив его с обрыва в реку. Далее рассказчик открывает «тайну» — кто был витязь, с которым сражался Руслан (снова характерный прием романтиков; для сравнения — этот романтический прием Пушкин использует в «Дубровском», когда Владимир появляется в доме Троекуровых под именем Дефоржа).
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной,
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.
Песнь третия
Песнь начинается с обращения к критику (см. комментарий к вступлению — «У лукоморья дуб зеленый» — о том, что мистификация с «отказом» от авторства — это лишь еще одна игра, еще один ход, разрущающий стереотипы — в данном случае «серьезной» критики).
Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Ho ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена…
Я вижу: тайная слеза
Падет на стих мой, сердцу внятный;
Ты покраснела, взор погас;
Вздохнула молча… вздох понятный!
Ревнивец: бойся, близок час;
Амур с Досадой своенравной
Вступили в смелый заговор,
