– Нет, вы представьте на другой день его удивленье! Просвира, да еще с маслом!
– Чай, на порядках досталось вам!
– Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!
– Чего меня бояться… не пугало, чай!
– Боится – это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятиев – страх как трусит!
Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: а что, ежели и в самом деле… прокляну? Так‑таки возьму да и прокляну… прроклинаю!! Потом на смену этой мысли поступает другой, более насущный вопрос: что‑то Иудушка? какие‑то проделки он там, наверху, проделывает? так, чай, и извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.
– Володя! – говорит она, – ты, голубчик, легонький! сходил бы потихоньку да подслушал бы, что у них там?
– С удовольствием, бабушка.
Володенька на цыпочках направляется к дверям и исчезает в них.
– Как это вы к нам сегодня надумали? – начинает Арина Петровна допрашивать Петеньку.
– Мы, бабушка, давно собирались, а сегодня Улитушка прислала с нарочным сказать, что доктор был и что не нынче, так завтра дядя непременно умереть должен.
– Ну, а насчет наследства… был у вас разговор?
– Мы, бабушка, целый день все об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было – нам бы Горюшкино‑то принадлежало! И дети‑то, говорит, бог знает от кого – ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так‑то брат!
– Ишь ведь какой! Замужем, чай, тетенька‑то была; коли что и было – все муж прикрыл!
– Право, бабушка. И всякий раз, как мы мимо Горюшкина едем, всякий‑то раз он эту историю поднимает! И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была – по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит, какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу – вот какие дыни!
– Уж в двадцать фунтов! чтой‑то я об таких не слыхивала! Ну, а насчет Дубровина какие его предположения?
– Тоже в этом роде. Арбузы да дыни… пустяки все! В последнее время, впрочем, все спрашивал: а как вы, детки, думаете, велик у брата Павла капитал? Он, бабушка, уж давно все вычислил: и выкупной ссуды сколько, и когда имение в опекунский совет заложено, и сколько долгу уплачено… Мы и бумажку видели, на которой он вычисления делал, только мы ее, бабушка, унесли… Мы его, бабушка, этой бумажкой чуть с ума не свели! Он ее в стол положит, а мы возьмем да в шкап переложим; он в шкапу на ключ запрет, а мы подберем ключ да в просвиры засунем… Раз он в баню мыться пошел, – смотрит, а на полке бумажка лежит!
– Веселье у вас там!
Возвращается Володенька; все глаза устремляются на него.
– Ничего не слыхать, – сообщает он шепотом, – только и слышно, что отец говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а дядя ему: уйди, кровопивец!
– А насчет «распоряжения»… не слыхал?
– Кажется, было что‑то, да не разобрал… Очень уж,, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит – и только. А потом дядя вдруг как крикнет: «у‑уй‑дди!» Ну, я поскорей‑поскорей, да и сюда!
– Хоть бы сиротам… – тоскует в раздумье Арина Петровна.
– Уж если отцу достанется, он, бабушка, никому ничего не даст, – удостоверяет Петенька, – я даже так думаю, что он и нас‑то наследства лишит.
– Не в могилу же с собой унесет?
– Нет, а какое‑нибудь средство выдумает. Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить – много на это денег потребуется?
– Ну, это он так… может, из любопытства…
– Нет, бабушка, проект у него какой‑то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!
– А большое, бабушка, у отца имение будет, когда дядя умрет? – любопытствует Володенька.
– Ну, это еще богу известно, кто прежде кого умрет.
– Нет, бабушка, отец наверно рассчитывает. Давеча, только мы до дубровинской ямы доехали, он даже картуз снял, перекрестился: слава богу, говорит, опять по своей земле поедем!
– Он, бабушка, все уж распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на хозяина – ах, хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец! смотри‑ка, смотри‑ка стогов‑то что наставлено! тут прежде конный заводец был.
– Да, да… и лесок и покосец – все ваше, голубчики, будет! – вздыхает Арина Петровна, – батюшки! да, никак, на лестнице‑то скрипнуло!
– Тише, бабушка, тише! Это он… яко тать в нощи… у дверей подслушивает.
Наступает молчание; но тревога оказывается ложною. Арина Петровна вздыхает и шепчет про себя: ах, детки, детки! Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать их хотят; сиротки молчат и завидуют.
– А вы, кузина, мамзель Лотар видели? – заговаривает Петенька.
Аннинька и Любинька взглядывают друг на друга, точно спрашивают, из истории это или из географии.
– В «Прекрасной Елене»… она на театре Елену играет.
– Ах да… Елена… это Парис? «Будучи прекрасен и молод, он разжег сердца богинь»… Знаем! знаем! – обрадовалась Любинька.
– Это, это самое и есть. А как она: cas‑ca‑ader, ca‑as‑ca‑der выделывает… прелесть!
– У нас давеча доктор все «кувырком» пел.
– «Кувырком» – это покойная Лядова… вот, кузина, прелесть‑то была! Когда умерла, так тысячи две человек за гробом шли… думали, что революция будет!
– Да ты об театрах, что ли, болтаешь? – вмешивается Арина Петровна, – так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь…
– Вы, бабушка, все нас в монастыре похоронить хотите! – жалуется Аннинька.
– А вы, кузина, вместо монастыря‑то, в Петербург укатите. Мы вам там все покажем!
– У них, мой друг, не удовольствия на уме должны быть, а божественное, – продолжает наставительно Арина Петровна.
– Мы их, бабушка, в Сергиеву пустынь на лихаче прокатим, – вот и божественное будет!
У сироток даже глазки разгорелись и кончики носиков покраснели при этих словах.
