Порфирий Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так решительно выпятила вперед свою грудь, что он внезапно опешил. Оборотился лицом к образу, воздел руки, потрепетал губами и тихим шагом побрел в кабинет.
Весь этот день ему было не по себе. Он еще не имел определенных опасений за будущее, но уже одно то волновало его, что случился такой факт, который совсем не входил в обычное распределение его дня, и что факт этот прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным и скромненько, притворно ослабевшим голосом попросил принести ему поесть в кабинет
Вечером, после чаю, который, в первый раз в жизни, прошел совершенно безмолвно, он встал, по обыкновению, на молитву; но напрасно губы его шептали обычное последование на сон грядущим: возбужденная мысль даже внешним образом отказывалась следить за молитвой. Какое‑то дрянное, но неотступное беспокойство овладело всем его существом, а ухо невольно прислушивалось к слабеющим отголоскам дня, еще раздававшимся то там, то сям, в разных углах головлевского дома. Наконец, когда пронесся где‑то за стеной последний отчаянный зевок и вслед за тем вдруг все стихло, словно окунулось куда‑то глубоко на дно, он не выдержал. Бесшумно крадучись, побрел он вдоль коридора и, подойдя к Евпраксеюшкиной комнате, приложил к двери ухо, чтоб послушать. Евпраксеюшка была одна, и слышно было только, как она, зевая, произносит: «Господи! Спас милостивый! Успленья матушка!» – и в то же время горстью чешет себе поясницу. Порфирий Владимирыч попробовал взяться за ручку двери замка, но дверь была заперта.
– Евпраксеюшка! ты здесь? – окликнул он.
– Здесь, да не про вас! – огрызнулась она так грубо, что Иудушке осталось молча отретироваться в кабинет.
На другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка, как нарочно, выбирала время утреннего чая для уязвления Порфирия Владимирыча. Словно она чутьем чуяла, что все его бездельничества распределены с такой точностью, что нарушенное утро причиняло беспокойство и боль уже на целый день.
– Посмотрела бы я, хоть бы глазком бы полюбовалась, как некоторые люди живут! – начала она как‑то загадочно.
Порфирия Владимирыча всего передернуло. «Начинается!» – подумал он, но смолчал и ждал, что дальше будет.
– Право! с дружком с милыим да с молоденькиим! Ходят по комнатам парочкой да друг на дружку любуются! Ни он словом бранным ее не попрекнет, ни она против его. «Душенька моя» да «друг мой», только и разговора у них! Мило! благородно!
Эта материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все‑таки считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и на этот раз смалодушничал, тем больше что ему хотелось чаю, который уж несколько минут прел на конфорке. А Евпраксеюшка и не думала наливать его.
– Конечно, из нашей сестры много глупых бывает, – продолжала она, нахально раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, – иную так осетит, что она из‑за ситцевого платья на все готова, а другая и просто, безо всего, себя потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей‑ешь, сколько хочется! Нашли, чем прельстить!
– Так неужто ж из интереса одного… – рискнул робко заметить Порфирий Владимирыч, следя глазами за чайником, из которого уже начинал валить пар.
– Кто говорит: из‑за интереса из‑за одного? уж не я ли интересанткой сделалась! – вдруг кинулась в сторону Евпраксеюшка, – куска, видно, стало жалко! Куском попрекать стали?
– Я не попрекаю, а так говорю: не из одного, говорю, интереса люди…
– То‑то «говорю»! Вы говорите, да не заговаривайтесь! Ишь ты! из интересу я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес я у вас нашла? Окромя квасу да огурцов…
– Ну, не один квас да огурцы… – не удержался, увлекся, в свою очередь, Порфирий Владимирыч.
– Что ж, сказывайте! сказывайте, что еще?
– А кто к Николе каждый месяц четыре мешка муки посылает?
– Ну‑с, четыре мешка! еще чего нет ли?
– Круп, масла постного… словом, всего…
– Ну, круп, масла постного… уж для родителев‑то жалко стало! Ах, вы!
– Я не говорю, что жалко, а вот ты…
– Я же виновата сделалась! Мне куска без попреков съесть не дадут, да я же виновата состою!
Евпраксеюшка не выдержала и залилась слезами. А чай между тем прел да прел на конфорке, так что Порфирий Владимирыч не на шутку встревожился. Поэтому он перемог себя, тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее по спине.
– Ну, добро, наливай‑ка чай… чего разрюмилась!
Но Евпраксеюшка еще раза два‑три всхлипнула, надула губы и уперлась мутными глазами в пространство.
– Вот ты сейчас об молоденьких говорила, – продолжал он, стараясь придать своему голосу ласкающую интонацию, – что ж, ведь и мы тово… не перестарки, чай, тоже!
– Нашли чего! отстаньте от меня!
– Право‑ну! Да я… знаешь ли ты… когда я в департаменте служил, так за меня директор дочь свою выдать хотел!
– Протухлая, видно, была… кособокая какая‑нибудь!
– Нет, как следует девица… а как она не шей ты мне матушка пела! так пела! так пела!
– Она‑то пела, да подпеватель‑то был плохой!
– Нет, я, кажется…
Порфирий Владимирыч недоумевал. Он не прочь был даже поподличать, показать, что и он может в парочке пройтись. В этих видах он начал как‑то нелепо раскачиваться всем корпусом и даже покусился обнять Евпраксеюшку за талию, но она грубо уклонилась от его протянутых рук и сердито крикнула:
– Говорю честью: уйди, домовой! не то кипятком ошпарю! И чаю мне вашего не надо! ничего не надо! Ишь что вздумали – куском попрекать начали! Уйду я отсюда! вот те Христос, уйду!
И она, действительно, ушла, хлопнув дверью и оставив Порфирия Владимирыча одного в столовой.
Иудушка был совсем озадачен. Он начал было сам наливать себе чай, но руки его до того дрожали, что потребовалась помощь лакея.
– Нет, этак нельзя! надо как‑нибудь это устроить… сообразить! – шептал он, в волнении расхаживая взад и вперед по столовой.
Но именно ни «устроить», ни «сообразить» он ничего не был в состоянии. Мысль его до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной действительности заставал его врасплох. Едва начинал он «соображать», как целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли всякий просвет на действительную жизнь. Лень какая‑то обуяла его, общая умственная и нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на место, одни пропускать, другие выдвигать, словом, распоряжаться, как ему хочется.
