Булькнув еще несколько глотков из горлышка, он засовывает полштоф на прежнее место и начинает набивать трубку.
– Важно! – говорит он, – сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст – это он верно сказал. Есть‑то даст ли? Объедки, чай, какие‑нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки – и нет их! Был человек – и нет его! Так‑то вот и все на сем свете! сегодня ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь… А завтра – где ты, человек?
Однако надо бы и закусить что‑нибудь. Пьешь‑пьешь, словно бочка с изъяном, а закусить путем не закусишь. А доктора сказывают, что питье тогда на пользу, когда при нем и закуска благопотребная есть, как говорил преосвященный Смарагд, когда мы через Обоянь проходили. Через Обоянь ли? А черт его знает, может, и через Кромы! Не в том, впрочем, дело, а как бы закуски теперь добыть. Помнится, что он в мешочек колбасу и три французских хлеба положил! Небось икорки пожалел купить! Ишь ведь как спит, какие песни носом выводит! Чай, и провизию‑то под себя сгреб!
Он шарит кругом себя и ничего не нашаривает.
– Иван Михайлыч! а Иван Михайлыч! – окликает он.
Иван Михайлыч просыпается и с минуту словно не понимает, каким образом он очутился vis‑a‑vis с барином.
– А меня только что было сон заводить начал! – наконец говорит он.
– Ничего, друг, спи! Я только спросить, где у нас тут мешок с провизией спрятан?
– Поесть захотелось? да ведь прежде, чай, выпить надо!
– И то дело! где у тебя полштоф‑то?
Выпивши, Степан Владимирыч принимается за колбасу, которая оказывается твердою, как камень, соленою, как сама соль, и облеченною в такой прочный пузырь, что нужно прибегнуть к острому концу ножа, чтобы проткнуть его.
– Белорыбицы бы теперь хорошо, – говорит он.
– Уж извините, сударь, совсем из памяти вон. Все утро помнил, даже жене говорил: беспременно напомни об белорыбице – и вот, словно грех случился!
– Ничего, и колбасы поедим. Походом шли – не то едали. Вот папенька рассказывал: англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест – и съел!
– Тсс… съел?
– Съел. Только тошнило его после! Ромом вылечился. Две бутылки залпом выпил – как рукой сняло. А то еще один англичанин об заклад бился, что целый год одним сахаром питаться будет.
– Выиграл?
– Нет, двух суток до году не дожил – околел! Да ты что ж сам‑то! водочки бы долбанул?
– Сроду не пивал.
– Чаем одним наливаешься? Нехорошо, брат; оттого и брюхо у тебя растет. С чаем надобно тоже осторожно: чашку выпей, а сверху рюмочкой прикрой. Чаи мокроту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
– Не знаю; вы люди ученые, вам лучше знать.
– То‑то. Мы как походом шли – с чаями‑то да с кофеями нам некогда было возиться. А водка – святое дело: отвинтил манерку, налил, выпил – и шабаш. Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись был!
– Много вы, сударь, трудов приняли!
– Много не много, а попробуй попонтируй‑ко по столбовой! Ну, да вперед‑до идти все‑таки нешто было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А вот как назад идти – чествовать‑то уж и перестали!
Головлев с усилием грызет колбасу и наконец прожевывает один кусок.
– Солоненька, брат, колбаса‑то! – говорит он, – впрочем, я неприхотлив! Мать‑то ведь тоже разносолами потчевать не станет: щец тарелку да каши чашку – вот и все!
– Бог милостив! Может, и пирожка в праздничек пожалует!
– Ни чаю, ни табаку, ни водки – это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала – вот разве это? Ну, позовет играть и напоит чайком. А уж насчет прочего – ау, брат!
На станции остановились часа на четыре кормить лошадей. Головлев успел покончить с полуштофом, и его разбирал сильный голод. Пассажиры ушли в избу и расположились обедать. Побродив по двору, заглянув на задворки и в ясли к лошадям, вспугнувши голубей и даже попробовавши заснуть, Степан Владимирыч наконец убеждается, что самое лучшее для него – это последовать за прочими пассажирами в избу. Там, на столе, уже дымятся щи, и в сторонке, на деревянном лотке, лежит большой кус говядины, которую Иван Михайлыч крошит на мелкие куски. Головлев садится несколько поодаль, закуривает трубку и долгое время не знает, как поступить относительно своего насыщения.
– Хлеб да соль, господа! – наконец, говорит он, – щи‑то, кажется, жирные?
– Ничего щи! – отзывается Иван Михайлыч, – да вы бы, сударь, и себе спросили!
– Нет, я только к слову, сыт я!
– Чего сыты! Колбасы кусок съели, а с ее, с проклятой, еще пуще живот пучит. Кушайте‑ка! вот я велю в сторонке для вас столик накрыть – кушайте на здоровье! Хозяюшка! накрой барину в сторонке – вот так!
Пассажиры молча приступают к еде и только загадочно переглядываются между собой. Головлев догадывается, что его «проникли», хотя он, не без нахальства, всю дорогу обыгрывал барина и называл Ивана Михайлыча своим казначеем. Брови у него насуплены, табачный дым так и валит изо рта. Он готов отказаться от еды, но требования голода до того настоятельны, что он как‑то хищно набрасывается на поставленную перед ним чашку щей и мгновенно опоражнивает ее. Вместе с сытостью возвращается к нему и самоуверенность, и он, как ни в чем не бывало, говорит, обращаясь к Ивану Михайлычу:
– Ну, брат казначей, ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!
Переваливаясь, отправляется он на сенник и на этот раз, так как желудок у него обременен, засыпает богатырским сном. В пять часов он опять уже на ногах. Видя, что лошади стоят у пустых яслей и чешутся мордами об края их, он начинает будить ямщика.
– Дрыхнет, каналья! – кричит он, – нам к спеху, а он приятные сны видит!
Так идет дело до станции, с которой дорога повертывает на Головлево. Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется. Он явно упадает духом и делается молчаливым. На этот раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего убеждает бросить трубку.
– Вы, сударь, как будете к усадьбе подходить, трубку‑то в крапиву бросьте! после найдете!
Наконец лошади, долженствующие везти Ивана Михайлыча дальше, готовы. Наступает момент расставания.
– Прощай, брат! – говорит Головлев дрогнувшим голосом, целуя Ивана Михайлыча, – заест она меня!
