– Барышня! вы ли? – вскрикнула она, всплеснув руками.
– Я. А что?
Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да, вот как! отделали‑таки меня!
– Дядя здоров? – спросила она.
– Что дяденька! так ништо… Только слава, что живут, а то и не видим их почесть никогда!
– Что же с ним?
– Да так… от скуки, видно, с ними сделалось…
– Неужто и на бобах разводить перестал?
– Нынче они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду себя в кабинете что‑то разговаривают и даже смеются будто, а выдут в комнаты – и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем, то же было… Все были веселы – и вдруг замолчали. Вы‑то, барышня, все ли здоровы?
Аннинька только махнула рукою в ответ.
– Сестрица все ли здорова?
– Уже целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.
– Чтой‑то, спаси господи! уж и при дороге?
– Известно, как самоубийц хоронят.
– Господи! все барышни были – и вдруг сами на себя ручку наложили… Как же это так?
– Да, сперва «были барышни», а потом отравились – только и всего. А я вот струсила, жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь… умру!
Евпраксеюшка глядела на нее во все глаза, словно не понимала.
– Что на меня глядите? хороша? Ну, какова есть… А впрочем, после об этом… после… Теперь велите‑ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.
Говоря это, она вынула из кармана старенький портмоне и достала оттуда две желтеньких бумажки.
– А вот и имущество мое! – прибавила она, указывая на жиденький чемодан, – тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду, да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?
– Да вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.
– Нет, чай – потом, а теперь водки бы… Вы дяде, впрочем, не сказывайте об водке‑то покуда… Все само собой после увидится.
Покамест в столовой накрывали к чаю, явился и Порфирий Владимирыч. В свою очередь и Аннинька с изумлением встретилась с ним: до такой степени он похудел, выцвел и задичал. Он обошелся с Аннинькой как‑то странно: не то чтобы прямо холодно, а как будто ему до нее совсем дела нет. Говорил мало, вынужденно, точно актер, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Вообще был рассеян, как будто в голове его в это время шла совсем другая и очень важная работа, от которой его досадным образом оторвали по пустякам.
– Ну вот, ты и приехала! – сказал он, – чего хочешь? чаю? кофею? распорядись!
В прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно быть, очень у нее наболело внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко его обняла.
– Дядя! я к вам! – крикнула она и вдруг залилась слезами.
– Ну что ж! милости просим! комнат у меня довольно – живи!
– Больна я, дяденька! очень, очень больна!
– А больна, так богу молиться надо! Я и сам, когда болен, – все молитвой лечусь!
– Умирать я приехала к вам, дядя!
Порфирий Владимирыч испытующим оком взглянул на нее, и чуть заметная усмешка скользнула по его губам.
– Доигралась? – произнес он чуть слышно, почти про себя.
– Да, доигралась. Любинька – та «доигралась» и умерла, а я вот… живу!
При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону церкви, продолжала горько плакать.
– Вот плакать и отчаиваться – это грех! – учительно заметил Порфирий Владимирыч, – по‑христиански‑то, знаешь ли, как надо? не плакать, а покоряться и уповать – вот как по‑христиански надлежит!
Но Аннинька откинулась на спинку стула и, тоскливо повесив руки, повторяла:
– Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!
– Ежели ты об сестрице так убиваешься – так и это грех! – продолжал между тем поучать Иудушка, – потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев, однако, если богу угодно одного из них или даже и нескольких призвать к себе…
– Ах, нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!
Аннинька опять бросилась к нему и обняла.
– Ну, добрый, добрый! ну, говори! хочется чего‑нибудь? закусочки? чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!
Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька спрашивал: «Телятинки хочется? поросеночка, картофельцу?» – и она поняла, что никакого другого утешения ей здесь не сыскать.
– Благодарю вас, дядя, – сказала она, снова присаживаясь к столу, – ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.
– А будешь довольна, так и слава богу! в Погорелку‑то поедешь, что ли?
– Нет, дядя, я покамест у вас поживу. Ведь вы ничего не имеете против этого?
– Христос с тобой! живи! Ежели я и спросил про Погорелку, так потому, что на случай поездки распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек…
– Нет! после! после!
– И прекрасно. Когда‑нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи. По хозяйству поможешь – я ведь один! Краля‑то эта, – Иудушка почти с ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, – все по людским рыскает, так иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну, а покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять помолюсь… так‑то, друг! Давно ли Любинька‑то скончалась?
– Да с месяц, дядя.
– Так мы завтра ранехонько к обеденке сходим, да кстати и панихидку по новопреставльшейся рабе божией Любви отслужим… Так прощай покуда! Кушай‑ка чай‑то, а ежели закусочки захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в обед опять увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что – распорядимся, а не нужно – и так посидим!
Так произошло это первое родственное свидание. С окончанием его Аннинька вступила в новую жизнь в том самом постылом Головлеве, из которого она, уж дважды в течение своей недолгой жизни, не знала как вырваться.
