Было уже почти светло, когда Кукишев, оставивши дорогую именинницу, усаживал Анниньку в коляску. Благочестивые мещане возвращались от заутрени и, глядя на расфранченную и слегка пошатывавшуюся девицу Погорельскую 1‑ю, угрюмо ворчали:
– Люди из церкви идут, а они вино жрут… пропасти на вас нет!
От сестры Аннинька отправилась уже не в гостиницу, а на свою квартиру, маленькую, но уютную и очень мило отделанную. Туда же следом за ней вошел и Кукишев.
Вся зима прошла в каком‑то неслыханном чаду. Аннинька окончательно закружилась, и ежели по временам вспоминала об «сокровище», то только для того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: «Какая я, однако ж, была дура!» Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет «крали» равного достоинства с Любинькой осуществилась, не только не жалел денег, но, подстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил одну. Даже Любинька начала завидовать сестре, потому что последняя успела за зиму накопить сорок выигрышных билетов, кроме порядочного количества золотых безделушек с камешками и без камешков. Они, впрочем, опять сдружились и решили все накопленное хранить сообща. При этом Аннинька все еще о чем‑то мечтала и в интимной беседе с сестрой говорила:
– Когда все это кончится, то мы поедем в Погорелку. У нас будут деньги, и мы начнем хозяйничать.
На что Любинька очень цинично возражала:
– А ты думаешь, что это когда‑нибудь кончится… дура!
На несчастье Анниньки, у Кукишева явилась новая «идея», которую он начал преследовать с обычным упорством. Как человеку неразвитому и притом несомненно неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства, если его «краля» будет «делать ему аккомпанемент», то есть вместе с ним станет пить водку.
– Хлопнемте‑с! вместе‑с! по одной‑с! – приставал он к ней беспрестанно (он всегда говорил Анниньке «вы», во‑первых, ценя в ней дворянское звание и, во‑вторых, желая показать, что и он недаром жил в «мальчиках» в московском гостином дворе).
Аннинька некоторое время отнекивалась, ссылаясь на то, что и Люлькин никогда не заставлял Любиньку пить водку.
– Однако же оне из любви к господину Люлькину все‑таки кушают‑с! – возразил Кукишев, – да и позвольте вам доложить, кралечка‑с, разве нам господа Люлькины образец‑с? Они – Люлькины‑с, а мы с вами – Кукишевы‑с! Оттого мы и хлопнем, по‑нашему‑с, по‑кукишевски‑с!
Одним словом, Кукишев настоял. Однажды Аннинька приняла из рук своего возлюбленного рюмку, наполненную зеленой жидкостью, и разом опрокинула ее в горло. Разумеется, невзвидела света, поперхнулась, закашлялась, закружилась и этим привела Кукишева в неистовый восторг.
– Позвольте вам доложить, кралечка! вы не так кушаете‑с! вы слишком уж скоро‑с! – поучал он ее, когда она немного успокоилась, – пакальчик (так называл он рюмку) следует держать в ручках вот как‑с! Потом поднести к устам и не торопясь: раз, два, три… Господи баслави!
И он спокойно и серьезно опрокинул рюмку в горло, точно вылил содержание ее в лохань. Даже не поморщился, а только взял с тарелки миниатюрный кусочек черного хлеба, обмакнул в солонку и пожевал.
Таким образом, Кукишев добился осуществления и второй своей «идеи» и начал уж помышлять о том, какую бы такую новую «идею» выдумать, чтобы господам Люлькиным в нос бросилась. И, разумеется, выдумал.
– Знаете ли что‑с? – вдруг объявил он, – ужо, как лето наступит, отправимтесь‑ка мы с господами Люлькиными за канпанию ко мне на мельницу‑с, возьмем с собой саквояж‑с (так называл он коробок с вином и закуской) и искупаемся в речке‑с, с обоюдного промежду себя согласия‑с!
– Ну, уж этому‑то никогда не бывать! – возражала с негодованием Аннинька.
– Отчего так‑с! Сначала искупаемся, потом чуточку хлопнем‑с, а потом немного проклаже и опять искупаемся‑с! Расчудесное будет дело‑с!
Неизвестно, осуществилась ли эта новая «идея» Кукишева, но известно, что целый год длился этот пьяный угар и в продолжение этого времени ни городская управа, ни земская таковая ж не обнаружили ни малейшего беспокойства относительно господ Кукишева и Люлькина. Люлькин, впрочем, ездил, для вида, в Москву и, воротившись, сказывал, что продал на сруб лес, а когда ему напомнили, что он уже четыре года тому назад, когда жил с цыганкой Домашкой, продал лес, то он возражал, что тогда он сбыл урочище Дрыгаловское, а теперь – пустошь Дашкину Стыдобушку. Причем для придания своему рассказу большего вероятия присовокупил, что проданная пустошь была так названа потому, что при крепостном праве в этом лесу «застали» девку Дашку и тут же на месте наказывали за это розгами. Что касается Кукишева, то он, для отвода глаз, распускал под рукой слух, что беспошлинно провез из‑за границы в карандашах партию кружев и этою операцией нажил хороший барыш.
Тем не менее в сентябре следующего года полицмейстер попросил у Кукишева заимообразно тысячу рублей, и Кукишев имел неблагоразумие отказать. Тогда полицмейстер начал о чем‑то перешептываться с товарищем прокурора («Оба у меня шампанское каждый вечер лакали!» – показывал впоследствии на суде Кукишев). И вот, 17‑го сентября, в годовщину кукишевских «любвей», когда он вместе с прочими вновь праздновал именины Любиньки, прибежал гласный из городской управы и объявил Кукишеву, что в управе собралось присутствие и составляется протокол.
– Стало быть, «дюбет» нашли? – довольно развязно воскликнул Кукишев и без дальних разговоров последовал за посланным в управу, а оттуда в острог.
На другой день всполошилась и земская управа. Собрались члены, послали в казначейство за денежным ящиком, считали, пересчитывали, но как ни хлопали на счетах, а в конце концов оказалось, что и тут «дюбет». Люлькин присутствовал при ревизии, бледный, угрюмый, но… благородный! Когда «дюбет» обнаружился вполне осязательно и члены, каждый про себя, обсуждали, какое Дрыгаловское урочище придется каждому из них продавать для пополнения растраты, Люлькин подошел к окну, вынул из кармана револьвер и тут же всадил себе пулю в висок.
Много говору наделало в городе это происшествие. Судили и сравнивали. Люлькина жалели, говорили: по крайней мере, благородно покончил! Об Кукишеве отзывались: аршинником родился, аршинником и умрет! А об Анниньке и Любиньке говорили прямо, что это – «они», что это – «из‑за них» и что их тоже не мешало бы засадить в острог, чтобы подобным прощелыгам впредь неповадно было.
