– Все это очень хорошо, мой друг, но не забудь, что для мальчика главное не в платьицах, а в религиозном чувстве и в твердых нравственных правилах.
– О! я не забуду! я никогда этого не забуду, ma tante! И даже вот теперь, когда Петька вздумал в прошлый пост есть скоромное, я ему очень твердо объявила: mon cher! теперь не прежнее время! теперь у нас есть сын, которому мы должны подавать пример! si vous faites gras a table, vous iairez maigre ailleurs… если вы будете много тратить на стол, вам придется экономить на другом… И при этом так ему погрозила, что он со страху (vous savez, ma tante, comme c'est une grande privation pour lui! вы знаете, тетя, какое для него это большое лишение!) съел целую тарелку супу безо всего!!
– Ну, Христос с тобой, куколка! Поезжай, поделись своей радостью с дядей Павлом Борисычем!
У дяди Павла Борисыча повторилась та же сцена, что и у ma tante, с тою разницей, что вместо нравоучений о религиозном чувстве и твердых правилах нравственности дядя сказал следующее наставление:
– Ты делаешь очень мило, мой друг, что заботишься о своем куколке. Que ton marmot soit bien lave, bien vetu, qu'il soit presentable, enfin Пусть твой мальчуган будет хорошо умыт, хорошо одет, словом, пусть будет презентабелен., – все это прекрасно, похвально и необходимо. Но помни, душа моя, что и для него настанет время, когда он будет думать не об атласных одеяльцах и кружевных чепчиках, а о другом атласе, о других кружевах. Vous savez, ma chere, de quoi il s'agit Вы знаете, дорогая, что я имею в виду… Надобно, чтоб он встретил эту минуту с честью. Il faut que ce soit un galant homme Надо, чтобы это был благородный человек… Чтоб он не обращался с женщиной, как извозчик или как нынешние национальгарды, которые, отправляясь в общество порядочных женщин, предварительно ищут себе вдохновенья в манежах, кафешантанах и цирках! Чтоб женщина была для него святыня! Чтоб он любил покорять, но при этом умел всегда сохранять вид побежденного!
На что Ольга Сергеевна отвечала:
– Mon oncle! Дядюшка! ужели вы во мне сомневаетесь! Mais le culte de la beaute… c'est tout ce qu'il y a de plus sacre! Но культ красоты… Это самое священное! Я теперь совершенно переродилась! Я даже Петьку к себе не пускаю – et vous savez, comme c'est une grande privation pour lui! а вы знаете, какое для него это большое лишение! – только потому, что он резок немного!
– Ну, Христос с тобой, куколка! Я с своей стороны высказался, а теперь уж от тебя будет зависеть сделать из твоего «куколки» un homme bien eleve прекрасно воспитанного человека… Поезжай и поделись твоею радостью с братом Никитой Кирилычем.
И так далее, то есть того же содержания и с теми же оттенками сцены у братца Никиты Кирилыча, у comtesse Romanzoff и проч. и проч.
Таким образом прошли два года, в продолжение которых судьба то покровительствовала «куколке», то изменяла ему. Maman относилась к нему как‑то капризно: то запоем показывала его всякому приезжающему гостю, то запоем оставляла в детской на руках нянек и бонны. Мало‑помалу последняя система превозмогла, так что только в званые обеды и вечера куколку на минуту вызывали в гостиную вместе с хорошенькой швейцаркой‑бонной и раскладывали перед гостями, всего в батисте и кружевах, на атласной подушке. Гости подходили, щекотали у «куколки» под брюшком, произносили: «брякишь!» или: «диковинное произведение природы!» и при этом так жадно посматривали на maman, что ей становилось жутко.
На двадцать первом году («куколке» тогда не было еще трех лет) Ольгу Сергеевну постигло горе: у ней скончался муж. В первые минуты она была как безумная. Просиживала по нескольку минут лицом к стене, потом подходила к рояли и рассеянно брала несколько аккордов, потом подбегала к гробу и утомленно‑капризным голосом вскрикивала:
– Петька! глупый! ты как смеешь умирать! Ты лжешь! ты притворяешься! Дурной! противный! Ты никогда… слышишь, никогда! – не смеешь бросить твою Ольку!
И слезы как перлы сыпались (именно сыпались, а не лились) из темно‑синих глаз и, о диво! – не производили в них ни красноты, ни опухлости.
Но через шесть недель опять наступила пора визитов, и плакать стало некогда. Надо было ехать к ma tante, к топ oncle, к comtesse Romanzoff и со всеми поделиться своим горем. Вся в черном, немного бледная, с опущенными глазами, Ольга Сергеевна была так интересна, так скромно и плавно скользила по паркету гостиных, что все в почтительном безмолвии расступались перед нею, и в один голос решили: c'est une sainte! это святая!
– Ma tante! – говорила между тем Ольга Сергеевна, – я потеряла свое сокровище! Но я счастлива тем, что у меня осталось другое сокровище – мой «куколка»!
– Друг мой, – отвечала ma tante, – я знаю, потеря твоя велика. Но даже и в самом страшном горе у нас есть всегда верное пристанище – это религия!
– Ах, как я это понимаю, ma tante! как я это понимаю! С тех пор, как я лишилась моего сокровища, я вся преобразилась! La religion! mais savez‑vous, ma tante, qu'il y a des moments, ou j'ai envie d'avoir des ailes! Религия! а знаете ли, тетя, бывают мгновения, когда мне хочется иметь крылья! И если б у меня не было моего другого сокровища, моего «куколки»…
– Ну, Христос с тобой, сама ты куколка!.. Поезжай и поделись твоим горем с дядей Павлом Борисычем. Ты знаешь, как старик тебя жалует.
У дяди Павла Борисыча те же жалобы и то же сочувствие.
– Я потеряла моего благодетеля, мое сокровище, mon oncle, – говорила Ольга Сергеевна, – вы знали, как он был добр ко мне! как он любил меня! как исполнял все мои прихоти! А я… я была глупенькая тогда! Я была недостойна его благодеяний! Я… я не понимала тогда, как дорого ему все это стоило!
– Мой друг, я очень понимаю всю важность твоей потери, – отвечал mon oncle, – mais ce n'est pas une raison pour maigrir, mon enfant но это не повод, чтобы худеть, дитя мое… Вспомни, что ты женщина и что у тебя есть обязанности перед светом. Смотри же у меня, не худей, а не то я рассержусь и не буду любить мою куколку!
