И из его суровых глаз
Слеза невольная скатилась…
И он вдруг вообразил себе, что он седой, что у него суровые глаза, и из них катится слеза.
– А вот и твоя комната, Nicolas, – продолжала maman, – я сама уставляла здесь все до последней вещицы; надеюсь, что ты будешь доволен мною, мой друг!
Глаза Nicolas прежде всего впились в стену, увешанную оружием. Он ринулся вперед и стал один за другим вынимать из ножен кинжалы и ятаганы.
– Mais regardez, regardez, comme c'est beau! oh, maman! merci! vous etes la plus genereuse des meres! Но взгляните, взгляните, какая красота! о, мама! спасибо! вы самая щедрая из матерей! – восклицал он, в ребяческом восторге разглядывая эти сокровища, – этот ятаган… черт возьми!..
– Этот ятаган – святыня, мой друг, его отнял твой дедушка Николай Ларионыч – c'etait le bienfaiteur de toute la famille! – a je ne sais plus quel Turc это был благодетель всей семьи! – у какого‑то турка., и с тех пор он переходит в нашем семействе из рода в род! Здесь все, что ты ни видишь, полно воспоминаний… de nobles souvenirs, mon fils! благородных воспоминаний, сын мой!
Nicolas вновь поник головой, подавленный благородством своего прошлого.
– Вот этот кинжал, – продолжала Ольга Сергеевна, – его вывезла из Турции твоя grande tante, которую вся Москва звала la belle odalisque прекрасная одалиска… Она была пленная турчанка, но твой grand oncle Constantin так увлекся ее глазами (elle avait de grands‑grands yeux noirs! у нее были большие‑большие черные глаза!), что не только обратил ее в нашу святую, православную веру, notre sainte religion orthodoxe, но впоследствии даже женился на ней. И представь себе, mon ami, все, кто ни знал ее потом в Москве… никто не мог найти в ней даже тени турецкого! Она принимала у себя всю Москву, давала балы, говорила по‑французски… mais tout a fait comme une femme bien elevee! как прекрасно воспитанная женщина! По временам даже журила самого Светлейшего! Nicolas поник опять.
– А вот это ружье – ты видишь, оно украшено серебряными насечками – его подарил твоему другому grand oncle, Ипполиту, сам светлейший князь Таврический – tu sais? l'homme du destin! знаешь? баловень судьбы! Покойный Pierre рассказывал, что «баловень фортуны» очень любил твоего grand oncle и даже готовил ему блестящую карьеру, mais il parait que le cher homme etait toujours d'une tres petite sante но, кажется, милый человек отличался всегда очень плохим здоровьем. – и это место досталось Мамонову.
– Fichtre! c'est le grand oncle surnomme le Bourru bienfaisant? Черт возьми! так это дед, названный благодетельным букой? Так вот он был каков!
– Он самый! Depuis lors il n'a pas pu se consoler С тех пор он не мог утешиться… Он поселился в деревне, здесь поблизости, и все жертвует, все строит монастыри. C'est un saint, и тебе непременно нужно у него погостить. Что он вытерпел – ты не можешь себе представить, мой друг! Десять лет он был под опекой по доносу своего дворецкого (un homme, dont il a fait la fortune! человека, которого он облагодетельствовал!) за то, что будто бы засек его жену… lui! un saint! он! святой! И это после того, как он был накануне такой блестящей карьеры! Но и затем он никогда не позволял себе роптать… напротив, и до сих пор благословляет то имя… mais tu me comprends, mon ami? но понимаешь ли ты меня, мой друг?
Nicolas в четвертый раз поник головой.
– Но рассказывать историю всего, что ты здесь видишь, слишком долго, и потому мы возвратимся к ней в другой раз. Во всяком случае, ты видишь, что твои предки и твой отец – oui, et ton pere aussi, quoiqu'il soit mort bien jeune! да, и твой отец, хотя он и умер очень молодым! – всегда и прежде всего помнили, что они всем сердцем своим принадлежат нашему милому, доброму, прекрасному отечеству!
– Oh, maman! la patrie! О, мама! отечество!
– Oui, mon ami, la patrie – vous devez la porter dans votre coeur! Да, мой друг, отечество – вы должны носить его в своем сердце! A прежде всего дворянский долг, а потом нашу прекрасную православную религию (si tu veux, je te donnerai une lettre pour l'excellent abbe Guete если хочешь, я тебе дам письмо к милейшему аббату Гете.). Без этих трех вещей – что мы такое? Мы путники или, лучше сказать, пловцы…
– «Без кормила, без весла», – вставил свое слово Nicolas, припомнив нечто подобное из хрестоматии.
– Ну да, c'est juste верно., ты прекрасно выразил мою мысль. Я сама была молода, душа моя, сама заблуждалась, ездила даже с визитом к Прудону, но, к счастью, все это прошло, как больной сон… et me voila!
– Oh, maman! le devoir! la patrie! et notre sainte religion! И вот я тут! О, мама! долг! отечество! и наша святая вера!
Ольга Сергеевна, в свою очередь, поникла головой и даже умилилась.
– Ты не поверишь, мой друг, как я счастлива! – сказала она, – я вижу в тебе это благородство чувства, это je ne sais quoi! Mais sens donc, comme mon coeur bondit et trepigne! Не знаю что! Посмотри, как сердце мое бьется и трепещет! Нет, ты не поймешь меня! ты не знаешь чувств матери! Mais c'est quelque chose d'ineffable, mon enfant, mon noble enfant adore! Это что‑то невыразимое, мое дитя, мое благородное обожаемое дитя!
Этим торжество приема кончилось. За обедом и мать и сын уже болтали, смеялись и весело чокались бокалами, причем Ольга Сергеевна не без лукавства говорила Nicolas:
– А помнишь, душа моя, ты писал мне об одном городке Provins, который изобилует жасминами и розами; признайся, откуда ты взял это сведение?
– Maman! я получил его в театре Берга! Parbleu! on enseigne tres bien la geographie dans ce pays‑la! Право же! в этой стране хорошо преподают географию!
Первое время мать и сын не могли насмотреться друг на друга. Ольга Сергеевна, как институтка, бегала по тенистым аллеям, прыгала на pas‑de‑geant; гигантских шагах. Nicolas ловил ее и, поймавши, крепко‑крепко целовал.
– Maman! расскажите, как вы познакомились с papa?
– Папа был немного груб… но тогда это как‑то нравилось, – слегка заалевшись, отвечает Ольга Сергеевна.
