– Что вы тут делаете? – спросили паны.
– Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! – сознался один из парней, – оченно она ноне на все стороны махаться стала!
Паны переглянулись и как‑то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли далее, но в головах их созрел уже план. Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как‑то однажды призываема к градоначальнику. Этого последнего обстоятельства совершенно достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую польскую интригу.
Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
– Кто ты? и с чем к нам приехал? – спрашивали глуповцы у чиновника.
– Чиновник из губернии (имярек), – отвечал приезжий, – и приехал сюда для розыску бездельных Клемантинкиных дел!
– Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на съезжую! – кричали атаманы‑молодцы.
Напрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал какие‑то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его.
– Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали – да пустое дело вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! – кричали одни.
– Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его – и шабаш! – кричали другие.
Несчастного чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась; назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
– Ну что, старички? одумались? признаете меня? – спросила она их благосклонно.
– Ежели имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то признаем! – твердо ответствовал помощник градоначальника.
– Ну, Христос с вами! пасите гусей! – сказала толстомясая немка и проследовала далее.
К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству ночь минула благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, которого, для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исстари носившую название «большого блошиного завода», в отличие от малого завода, в котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света. «Толстомясая немка», обманутая наружною тишиной, сочла себя вполне утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожатого и начала заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы, созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля, утопить, дабы не смущала народ и не дразнила; второе, помощника градоначальника и стряпчего пытать и, в‑третьих, неустрашимого штаб‑офицера, сыскав, представить. Но таково было ослепление этой несчастной женщины, что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Между тем глуповцы мало‑помалу начинали приходить в себя, и охранительные силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим и неустрашимым штаб‑офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от этого бедствия. Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так что если б атаманы‑молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку. С другой стороны, и «беспутная оная Клемантинка» оказала немаловажную услугу партии порядка…
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались концами раскаленных железных прутьев.
– Что, Клемантинка, сладко? – хохотали одни, видя, как «беспутная» вертелась от боли.
– А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала – страсть! – прибавляли другие.
– Ваше я, что ли, пила? – огрызалась беспутная Клемантинка, – кабы не моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы у меня ужо, какова я есть!
– Толстомясая‑то тебе небось прежде, какова она есть, показала!
– То‑то «толстомясая»! Я, какова ни на есть, а все‑таки градоначальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку, что на постоялом дворе собой торговала!
Призадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала она им загадку.
– А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! – говорили одни.
– Пойдем, разнесем толстомясую! – галдели другие.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы‑молодцы, пошумев еще с малость, разошлись по домам.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Сильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька Лядоховская, «разъярившись неслыханно», требовала к ответу.
