Так было и тут. Помпадур встречался с Надеждой Петровной у Проходимцевой, и встречался всегда случайно. Сначала он все пел: «Jeune fille aux yeux noirs» – и объяснял, что музыка этого романса была любимым церемониальным маршем в его полку. Иногда, впрочем, для перемены, принимался рассматривать лежавшие на столе картинки и бормотал себе по‑дурацки под нос:
– Неприступная!
– Про кого вы там еще шепчете? – спрашивала его Надежда Петровна.
– Небожительница!
О, ежели бы у него был хвост, она, наверное, увидела бы, как он вилял им в это время!
Долго, однако ж, она не поддавалась обаянию его любезности; по временам случалось даже так, что он затянет:
Des chevaliers ainsi m'ont exprime leur flamme…
(Так рыцари выражали мне свою страсть…)
А она в ответ:
Et moi, j'ai refuse l'offre des chevaliers…
(А я, я отказалась от предложений рыцарей…)
И с такой усмешкой посмотрит на него, что он вдруг, словно обожженный, переменит материю и затянет: «T'en souviens‑tu?» (Вспоминаешь ли ты?) – Что это вы вдруг какую похоронную? – спросит Ольга Семеновна.
– Что ж делать‑с? Вот Надежде Петровне не имеем счастья нравиться! – ответит он и как‑то так уморительно надует губы, что Надежде Петровне так вот и хочется попробовать, какой они издадут звук, если нечаянно хлопнуть по ним пальчиком.
Но так как никто своей судьбы не избежит, то и для них настала решительная минута.
Однажды – это было осенним вечером – помпадур, по обыкновению, пришел к Проходимцевой и, по обыкновению же, застал там Надежду Петровну. В этот раз нервы у ней были как‑то особенно впечатлительны.
Jeune fille aux yeux noirs! tu regnes sur mon ame!
(Черноокая девушка! ты царишь в моей душе!)
– затянул помпадур. Надежда Петровна вполголоса ему вторила:
Et moi, j'ai refuse…
– Ах, нет! ах, нет! не пойте этого! не смейте петь! – как‑то нервически вскрикнула Надежда Петровна, как будто хотела заплакать.
– Вы… ты…
Сердца их зажглись.
Вспоминала об этом Надежда Петровна в теперешнем своем уединении, вспоминала, как после этого она приехала домой, без всякой причины бегала и кружилась по комнатам, как Бламанже ползал по полу и целовал ее руки; вспоминала… и сердце ее вотще зажигалось, и по щекам текли горькие‑горькие слезы…
– Какой он, однако ж, тогда глупенький был! – говорила она, – и как он смешно глазами вертел! как он старался рулады выделывать! как будто я и без того не понимала, к чему эти рулады клонятся!
От одного воспоминания мысль ее невольно переходила к другому.
Однажды у Проходимцевой состоялись живые картины. Были только свои.
Он представлял Иакова, она – Рахиль[[32]]. Она держала в руках наклоненную амфору, складки ее туники спускались на груди и как‑то случайно расстроились… Он протягивал губы («и как он уморительно их протягивал… глупушка мой!» – думалось ей)…
– Эх, Надежда Петровна! кабы вы меня таким манером попоили! – сказал ей тогда действительный статский советник Балбесов; но она сделала вид, что не слышит, и даже не пожаловалась ему.
Почему она не пожаловалась? А потому, что он однажды сказал ей:
– Ты, Наденька, если будут к тебе приставать, только скажи! я сейчас его на тележку – и фюить!
Она же не только не добивалась ничего подобного, но желала одного: чтобы все на нее смотрели и радовались.
Потом, однажды – было уж очень‑очень поздно – он расшалился и вдруг сказал ей:
– Наденька! какое, однако ж, у тебя тело, так и тает!
Потом… они были однажды в губернии… он – по делам, она – случайно… Их пригласил предводитель обедать… Беседка… сад… поет соловей… вдали ходит чиновник особых поручений и курит сигару…
Все это так и металось в глаза, так и вставало перед ней, как живое! И, что всего важнее: по мере того как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало! Никто даже не завидовал! все знали, что это так есть, так и быть должно… А теперь? что она такое теперь?
Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
– Ах, где‑то он теперь, глупушка мой?!
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела, что общество благосклонно к ней по‑прежнему, что и полиция нимало не утратила своей предупредительности, но это ее не радовало и даже как будто огорчало.
Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей о прошедшем, о том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно, а не из сожаления или какой‑то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг – Ольга Семеновна Проходимцева…
С этим другом она запиралась один на один и вспоминала. Она даже сама удивлялась, какой неисчерпаемый источник подробностей открывался перед нею всякий раз, как она принималась припоминать.
– Вот какой этот помпадурушка глупенький! сколько он нашалил! – говорила она Ольге Семеновне и вновь отыскивала какую‑нибудь еще не рассказанную подробность и повествовала об ней своему другу.
От остальных знакомых она почти отказалась, а действительному статскому советнику Балбесову даже напрямки сказала, чтобы он и не думал, и что хотя помпадур уехал, но она по‑прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до такой степени ожесточило Балбесова, что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но и за всем тем успеха не имел.
– Ведь вот, сударь, какое этому помпадуру счастье! – говорил он, – ведь, кажется, только и хорошего в нем было, что на обезьяну похож, а такую привязанность к себе внушил!
Большую часть времени она сидела перед портретом старого помпадура и все вспоминала, все вспоминала. Случалось иногда, что люди особенно преданные успевали‑таки проникать в ее уединение и уговаривали ее принять участие в каком‑нибудь губернском увеселении. Но она на все эти уговоры отвечала презрительною улыбкой. Наконец это сочтено было даже опасным.
Попробовали призвать на совет надворного советника Бламанже и заставили его еще раз стать перед ней на колени.
– Голубчик! не от себя, а от имени целого общества… – умолял злосчастный Бламанже, ползая на полу.
– Вы с ума сошли! вы, кажется, забыли, кто меня любил! – отвечала она, величественно указывая на портрет старого помпадура.
