Знаю, что я виноват; если не виноват в действительности, то виноват тем, что сунулся на глаза начальнику не вовремя; потому что ведь и он тоже человек и по временам имеет надобность в уединении. Начальство с своей стороны снисходительно, и хотя знает, что я виноват, но видит, что и я это очень чувствую, и потому прощает мне. В этих мыслях я воспитал жену свою и надеюсь воспитать все семейство. Весь город за это нас уважает, и когда случается провожать старого или встречать нового начальника, то я всегда при этом играю видную роль.
«Встречать» – дело не трудное; тут чем больше радушия, чем больше приветствий, тем лучше: начальники это любят. Возражают иные, что и здесь излишеством можно пересолить, потому что начальник еще не заслужил; но начальник никогда так не думает, а думает, что он уж тем заслужил, что начальник. Но «прощанья» своего рода политики требуют. Тут надобно так устроить, чтоб новый начальник не обиделся излишними похвалами, отбывающему воздаваемыми, а думал бы только, что «и тебе то же со временем будет». Следовательно, необходимо прежде всего, чтоб торжество прощанья имело исключительно характер преданности. А потому, если отбывающий начальник учинил что‑нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т.п., то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай то же. Но если отбывающий делал дела средние, как, например: тогда‑то усмирил, тогда‑то изловил, тогда‑то к награде за отлично усердную службу представил, а тогда‑то реприманд сделал, то о таких делах можно говорить со всею пространностью, ибо они всякому уму доступны, а следовательно, и новый начальник будет их непременно совершать. Все это опытный устроитель прощальных торжеств должен иметь в виду. В особенности же надлежит быть мудрым в таких случаях, когда оба начальника – и выбывающий, и вновь назначенный – налицо. Тут надобно быть осторожным не только в речах, но и в кушаньях и винах.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед тем я начинал ощущать жалость во всем теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя – и та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что‑нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
Генерал наш был старик добрый, но еще годный. Назначен он был к нам еще при прежнем главноначальствующем (нынешний главноначальствующий хоть и любит старичков, но в гражданском состоянии, а не на службе, на службе же любит молодых чиновников, которые интересы тех гражданских старичков лучше, нежели они сами, поддержать в состоянии), но недолго повластвовал.
Сменили прежнего главноначальствующего, сменили и его. Несправедливость явная, потому что старик мне сам по секрету не раз впоследствии говорил:
«Не знаю, подлинно не знаю, за что от общения отметаюсь! если новое начальство новые виды имеет, то стоило только приказать – я готов!» И если при этом вспомнить, сколько этот человек претерпел прежде, нежели место свое получил, то именно можно сказать: великий был страстотерпец! Прежде всего, у начальника отделения в послушании был, да еще не у одного, а у нескольких; по воскресеньям с праздником поздравлять ездил, по будням между тремя и четырьмя часами в департамент анекдоты рассказывать ходил! А в брюхе‑то щелк! а на уме‑то только и есть одна мысль: господи! векую!
Потом попал в передел к директору, ну, тут тоже сноровку надо иметь! ждет, бывало, сердечный, у двери кабинета, и не для того совсем, чтоб что‑нибудь сообщить, а только чтобы показать, что готов, мол… хоть на куски! Ну, и пройдет директор, улыбнется: «Что, старик, готов?» – «Хоть в Астрахань, ваше превосходительство!» – «Гм… в Астрахань! туда Шарлотта Федоровна[[4]] тоже об одном старичке просила!» – скажет директор и пройдет мимо.
Даже в кабинет к себе не допустит, выплакаться‑то не даст. «Господи! векую!» – только и твердил, бывало, наш старик, покуда не подобрался наконец к Шарлотте Федоровне. Понравился он ей, впрочем, не чем другим, а именно только строгостью правил. И так пришелся по душе, что вместо Архангельска угодил к нам! Каково же, после этакого‑то искуса, несколько лишь месяцев провластвовать, и вдруг – хлоп!
Первое известие о постигшем нас ударе я получил от вице‑губернатора.
Еще невежественный, приехал я утром к нему и застал его расхаживающим взад и вперед по кабинету: по всей вероятности, он обдумывал, какая участь должна постигнуть нашу губернию. Наш вице‑губернатор человек нравов придворных, и потому чувствительности большой не имеет, но и он был тронут.
– А знаете ли вы, что дурака‑то нашего уволили? – спросил он меня с первого же слова.
В груди у меня словно оборвалось что‑то. Не смея, с одной стороны, предполагать, чтобы господин вице‑губернатор отважился, без достаточного основания, обзывать дураком того, кого он еще накануне честил вашим превосходительством, а с другой стороны, зная, что он любил иногда пошутить (терпеть не могу этих шуток, в которых нельзя понять, шутка ли это или испытание!), я принял его слова со свойственною мне осмотрительностью.
– Про какого это «дурака», ваше превосходительство, говорить изволите?
– спросил я, по силе возможности мягкостью тона умеряя резкость моего вопроса.
– Про какого? известно про какого! про нашего, про Шарлотты Федоровны выкормка!
Сердце в груди моей окончательно упало. Но не прошло минуты, как уж в голове моей созрел вопрос:
– А известно вашему превосходительству, кого на место их назначают?
При этом вопросе сердце мое мало‑помалу поднималось: я начинал предчувствовать, что не буду оставлен без начальника.
– А назначают Удар‑Ерыгина.
– Генерала‑с?
– Генерала‑с.
Сердце мое окончательно уставилось на своем месте, ибо я получил уверенность, что предчувствие мое сбылось.
