Праведный вздохнул и умолк; прочие присутствующие тоже молчали.
Гремикин смотрел на Козелкова так пристально, что последнему сделалось совсем неловко.
– А нельзя ли, голубчик, стаканчик чайку мне? – обратился Праведный к лакею, – да жиденького мне, миленький, жиденького!
Митенька вздрогнул при звуках этого голоса; ему серьезно померещилось, что кто‑то словно высасывает из него кровь. Снова водворилось молчание; только карты хляскали по столам, да по временам раздавались восклицания игроков: «пас»; «а ну, где наше не пропадало!» и т.д. или краткие разговоры вроде следующих:
– Опять‑таки ты, Семен Иваныч, характера не выдержал! ведь тебе говорено было, что сдавать тебе не позволим!
– Клянусь…
– Нечего «клянусь»! Сам своими глазами видел! Король‑то бубен кому следовал? мне следовал? А к кому он попал? к кому он попал?
– Да что с ним толковать! Сдавайте за него, Терентий Петрович, – да и все тут!
– Нет, брат! играть с тобой еще можно, но позволять тебе карты сдавать – ни‑ни! и не проси вперед.
Или:
– Уж я, брат, ему рожу‑то салил, салил, так он даже обалдел под конец!
– Неужто?
– Право! глядит, это, во все глаза и не понимает, ни где он, ни что с ним… только перевертывается!
– Ха‑ха‑ха!
Козелков потихоньку встал с своего места и направил шаги в бильярдную.
– Бюрократ! – пустил ему вслед Гремикин.
«Отчего они меня так называют! отчего они не хотят мне довериться!» – мучительно подумал Козелков, услышав долетевшее до него восклицание.
Но в бильярдной происходила целая история.
– Кто смеет Олимпиаду Фавстовну здесь упоминать? – гремел чей‑то голос.
– Да уж это так! была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло‑то мочить! – отвечал другой, не менее решительный голос.
– Как ты смел самое имя жены моей в этом кабаке произносить? – настаивал первый голос.
– Да уж это так! часто уж очень, брат, к водке прикладываешься!
Митенька не решился проникать далее и полегоньку начал отступать к дверям. Ему даже показалось, что кто‑то задушенным голосом крикнул «караул», но он решился игнорировать это обстоятельство и только спросил у швейцара, суетившегося около него с шинелью:
– Каждый день у вас так бывает?
– Кажный, вашество, день!
Как‑то легко и хорошо почувствовал себя Дмитрий Павлыч, когда очутился на улице и его со всех сторон охватило свежим морозным воздухом. Кругом было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов, да изредка бойко пробегал по тротуарам какой‑нибудь казачок, поспешая в погребок за вином. Козелков хотел вывести какое‑нибудь заключение из того, что он видел в тот вечер, но не мог ничего сообразить. С одной стороны, он понимал, что не выполнил ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось, что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
«С божьею помощью…» – подумал он и в это самое время поравнялся с квартирою Коли Собачкина.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу.
По‑видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все «стригуны» и даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы говорил, все бы говорил…
– Итак, messieurs! если на предстоящее нам дело взглянуть с точки зрения вечной идеи права… – заговорил было Козелков вслух, но оглянулся и увидел себя одного среди пустынной улицы.
* * *
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксенок, и Сережа Свайхин, и маленький виконтик де Сакрекокен[[58]], и длинный барон фон Цанарцт, был и князек «Соломенные Ножки». Из «не‑наших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но говорил мало, а все больше слушал.
Собрались; уселись в кружок против камелька и начали говорить о principes.
Юные семиозерцы были в большом затруднении, ибо очень хорошо сознавали, что если не придумают себе каких‑нибудь principes, то им в самом непродолжительном времени носу нельзя будет никуда показать.
– Позвольте, messieurs, – сказал наконец Коля Собачкин, – по моему мнению, вы излишне затрудняетесь! Я нахожу, что principes можно из всего сделать… даже из регулярного хождения в баню!
Присутствующие несколько изумились.
– Во всяком случае, это не будут крестовые походы! – скромно заметил Фуксенок.
– Не прерывай, Фуксенок! и вы, господа, не изумляйтесь, потому что тут совсем нет никакого парадокса. Что такое principe? – спрашиваю я вас.
Principe – это вообще такая суть вещи, которая принадлежит или отдельному лицу, или целой корпорации в исключительную собственность; это, если можно так выразиться, девиз, клеймо, которое имеет право носить Иван и не имеет права носить Петр. Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: «Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип! Ясно?
«Стригуны» молчали; они понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них есть что‑то такое неловкое, как будто похожее на парадокс. Это всегда так бывает, когда дело идет о великих principes, и, напротив того, никогда не бывает, когда идет речь о предметах низких и обыкновенных. Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой‑нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено – я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation (темы для беседы), по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие – ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la verite! (из столкновения мнений возникает истина!) Так точно было и в настоящем случае. «Стригуны» сознавали, что Собачкин прав, но в то же время ехидные слова Фуксенка: «А все‑таки крестовых походов из этого не выйдет!» – невольно отдавались в ушах. Собачкин угадал молчание, последовавшее за его словами.
