И вдруг его обожгло. Из‑за первого же угла, словно из‑под земли, вырос квартальный и, гордый сознанием исполненного долга, делал рукою под козырек. В испуге он взглянул вперед: там в перспективе виднелся целый лес квартальных, которые, казалось, только и ждали момента, чтоб вытянуться и сделать под козырек. Он понял, что и на сей раз его назначение, как помпадура, не будет выполнено.
На другой день он собрал квартальных и сказал им:
– Я желаю, господа, чтоб вы не беспокоили себя по ночам.
Но квартальные не поняли и гаркали, что им не в тягость, а в сласть и т.п.
– Я желаю, господа, чтоб вы не беспокоили себя по ночам! – все еще кротко, но уже вразумительнее повторил он.
Но квартальные продолжали гаркать. Тогда он понял, что тут существует недоразумение, и твердым голосом произнес:
– Русским языком вам, прохвосты, говорю: не сметь меня подстерегать по ночам!
Квартальные поняли.
Благодаря этой мере «они» свиделись. Озираясь и крадучись, пробрался он на заре в Разъезжую слободку, где стоял ее домик. Квартальные притворились спящими. Будочники, завидев его приближение, исчезали в подворотни соседних домов. Она стояла у открытого окна… она! Широкая, дородная, белая, вся сахарная! Она ждала.
– Вы‑с? – спросил он полудерзновенным, полуиспуганным голосом.
Стыдясь, она закрыла лицо рукавом, но слышно было, как уста ее шептали:
«Ах! великие наши согрешения!»
– Желаете ли вы, сударыня, жить со мною вне оного, но все равно как бы в оном? – спросил он ее твердым голосом.
Она слегка дрогнула, но все еще перемогала себя.
– Слушай‑ко, – сказала она, не то кокетничая, не то маскируя свое смущение, – я вам лучше загадку загану. Взгляну я в окошко, стоит репы лукошко – что, по‑вашему, будет?
– Репа‑с! – отвечал он и даже хихикнул от переполнявшего его умиления.
– Ан звезды!
– Звезды‑с? – изумился он.
Последовала минута молчания; оба тяжело и порывисто дышали, а он даже чуть‑чуть сопел. Она первая прервала томительное безмолвие.
– Ведь ты поди для лакомства? – сказала она чуть слышно.
Он замычал.
– Ежели для одного лакомства будешь любить, – продолжала она, – и в том я вам запрещаю! Извольте без труда оставить!
Он замычал вторично.
– И что ты во мне, в бабе, лестного для себя нашел! – вдруг вскрикнула она, простирая руки.
* * *
Она сама не знала, за что он ее полюбил.
– За что ты меня любишь! – говорила она ему, – что ты во мне, бабе, лестного для себя нашел? Ни я по‑французскому, ни я принять, ни поговорить! Вот разве тело у меня белое…
– За тело‑с и за простоту‑с, – отвечал он, спеша успокоить ее сомнения.
И точно: простоты она была необыкновенной. Даже квартальным – и тем жаловалась:
– За что он меня полюбил! Жила я, баба заугольная, в сору да в навозе копалась – ан нет! и тут он до меня проник! и тут меня, простую бабу, сыскал!
Квартальные почтительно вздрагивали и отвечали:
– За простоту‑с. Сами они уж оченно просты. Так просты! так просты!
Настал какой‑то волшебный рай, в котором царствовало безмерное и беспримесное блаженство. Прежде он нередко бывал подвержен приливам крови к голове, но теперь и эту болезнь как рукой сняло. Вся фигура его приняла бодрый и деятельный вид, совершенно, впрочем, лишенный характера суетливости, а выражавший одно внутреннее довольство. Когда он шел по улице, приветливый взгляд его, казалось, каждому говорил: живи! И каждый жил, ибо знал, что начальством ему воистину жить дозволено.
День проходил так быстро, что иногда он роптал, зачем сутки заключают в себе только двадцать четыре часа. Утром, вставши рано, он отправлялся в Разъезжую слободку и уже дорогой начинал млеть. Домик, служивший целью его посещений, принял веселый и чистенький вид. Кабака не осталось и следов; стены были обиты тесом и выкрашены светло‑серою краскою; на окнах висели белые занавески и стояли горшки с незатейливыми растениями. Внутри все было тоже выскоблено, вычищено и вымыто. Ни мухи, ни таракана; прохлада и тишина. Только с другой половины, из стряпущей, доносился стук ножей и звякание ухватов и сковород, но это даже усугубляло очарование. Запах мяты и липового цвета был господствующим; к нему, по временам, когда отворялась дверь, примешивался запах жареных пирогов, но и он не омрачал картины блаженства, но прибавлял ей еще больше цены. Даже куры, которые кудахтали на дворе, и те, казалось, неспроста кудахтали, а во свидетельство исполнения желаний.
Вся раскрасневшаяся от стряпни, она выбегала к нему навстречу, и он не находил ни в этой красноте, ни в каплях пота, выступавших на лице ее, ничего противного законам изящного. Он знал, что она обливалась потом и выбивалась из сил единственно ради него. По приходе его она прежде всего начинала допытываться, за что он ее, бабу, любит; он же, с своей стороны, кротко и обстоятельно объяснял ей причину, и в этом несложном разговоре мгновения летели за мгновениями; затем она начинала обнаруживать беспокойство и каким‑то просительным голосом спрашивала:
– Пирожка хочешь?
– А с чем у вас нынче пироги? – в свою очередь, спрашивал он, делая вид, как будто не всякая начинка, приготовленная ее руками, может быть ему по вкусу.
– С легким нынче; капустки искали, да не нашли…
– Что ж, и с легким хорошо… можно!
Появлялась целая сковорода шипящих пирогов, которые исчезали один за другим, а мгновения летели себе да летели. Потом она принималась опять допытываться, за что он ее, бабу, любит, и опять летели мгновения. Иногда к беседе присоединялся старик, отец ее, но от него большой пользы не было, потому что, как только закрыли его кабак, он тотчас же от горести ослеп и оглох.
Тем не менее «слепенький батюшка» все еще жаждал деятельности и, пользуясь ее официозным положением, беспрерывно к ней приставал. Однажды она даже попробовала завести об этом предмете разговор с ним.
– Хоть бы ты в базарные смотрители его произвел, – сказала она, – а то он совсем от еды отбился – все пьет!
– Не просите‑с, – сказал он твердо, – ибо я для того собственно с вами и знакомство свел, дабы казенный интерес соблюсти! Какой он смотритель‑с!
Он сейчас же первым делом всю провизию с базара к себе притащит‑с!
Последствием же сего явятся недоимщики‑с. Станут говорить: оттого мы податей не платим, что помпадуршин отец имение наше грабит. В каком я тогда положении буду? Недоимщиков сечь – не правильно‑с; родителя вашего казнить – приятно ли для вас будет?
