Краткое содержание
«Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын
Арест. За что? За все!
Колыма была самым крупным и знаменитым островом, полюсом лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, который населял народ зэков.
Автор провел там в заключении одиннадцать лет.
В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий.
На Архипелаг одни попадают по долгу службы или армейскому призыву (охранять), а другие — потому что их арестовали.
Арест. Не надо спрашивать: «За что?» Не стоит надеяться, что это ошибка, что разберутся. «Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление, что от ГПУ-НКВД убежать невозможно».
Арест сопровождается обыском.
«При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. …Выбросили ребенка из гробика, искали и там».
Аресты 29-го — 30-го годов, «поток с добрую Обь»: раскулаченные мужики (самые хозяйственные, земная опора).
«Поток 44-го — 46-го годов, с добрый Енисей»: тех, кто был в плену
в Германии и вернулся.
«Поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием… Тридцать седьмой! Волга народного горя!»
А еще крымские татары, прибалты, чеченцы… А еще — священники, вообще — верующие люди.
А еще «бывшие дворяне», интеллигенция, профессура…
Все «вредители»,, все! Все — и везде.
Всеохватная 58-я статья — за контрреволюционные действия.
Практически все подозревались в шпионаже, вредительстве и диверсиях. Доносить были обязаны все и на всех (и за все), недоносительство каралось жестоко.
Подозрительность походила бы на анекдот, если бы последствия не были так страшны. После партийного заседания все встают и начинают аплодировать в честь товарища Сталина. Пять, семь, восемь, одиннадцать минут — бессмысленных аплодисментов. А кто первый перестал и сел — того и упекли на десять лет.
Существовал план по заключенным — и косили всех.
Следствие и пытки
Почему же люди, брошенные в тюрьму и отправляемые в лагеря и на расстрел, признавали свою вину, подписывали ложные обвинения?
На следствии их подвергали страшным пыткам: кормили соленым и не давали пить; не давали спать по нескольку суток; угрожали посадить всех, кто дорог; гасили папиросу о кожу подследственного; били, выбивали зубы.
«Камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и несли подписывать протокол».
«Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее… Не кинь в них камень».
Против себя бумагу подписать, чтобы избавиться от пыток, испытание менее ужасное, чем быть вынужденным страшными истязаниями клеветать на знакомых, коллег, родных, друзей.
Следователи же требовали выдать сообщников.
«Были, были такие в 37-м, кто избрал смерть, но не подписал ни на кого».
Невероятное упоение своей всесильностью! Стоит ли сомневаться, доискиваться правды, если посчастливилось быть голубою фуражкой! Любая вещь, какую увидел — твоя! Любая квартира, какую высмотрел — твоя! Любая баба — твоя! Любого врага — с дороги! Земля под ногою — твоя! Небо над тобой — твое, голубое!
При обысках воровали, тянули все что приглянулось.
Сажали друг друга. Подставляли из страха и для карьеры. Жертвовали своими женами — лишь бы самим уцелеть.
Училища НКВД сулили пайки и двойную-тройную зарплату.
Со стыдом вспоминает автор, как и в армии культивировалось то же презрение к людям, то же убеждение в своей избранности.
«Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье.
Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть быстро убедила меня, что я — человек высшего сорта.
Ел свое офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет».
Автор мечтает о справедливом суде. О том, чтобы осуждена была сама идея расправы одних людей над другими. Хотя бы о том, чтобы каждый из виновных признал:
— Да, я был палач и убийца.
Тюремная камера
Автор книги попал в тюрьму прямо с фронта. После отсидки в одиночке и девяноста шести часов следствия он «все еще был с воли!».
Его стали жадно расспрашивать о ходе боев, но подследственные не должны были ничего узнавать о внешнем мире.
В каждой камере обязательно должен быть человек-наседка: осведомитель, стукач. Многие умели определять предателей — и не доверялись им.
В потолке горит двухсотваттная лампочка. На ночь глаза кое-как прикрывают носовыми платками.
В туалет (утренняя и вечерняя оправка) нужно ходить строго по расписанию. Потом «парашу» (сосуд с испражнениями) выносят. Это стыдная дополнительная пытка.
Еда: баланда, черный хлеб, кипяток — «чай» .
Есть и радости: шахматы, двадцатиминутная прогулка и книги из библиотеки Лубянки. Прекрасные книги! Отобранные у расстрелянных и погубленных…
Если в камере есть окно, то на окне — «намордник»: приспособление, не позволяющее заключенному выглянуть из окна, увидеть хоть что-нибудь, кроме кусочка неба…
Соседи по камере: каждый — судьба и характер.
Старый революционер, сидевший еще в царских тюрьмах, — выносливый и стойкий. Крупный инженер из крестьян, привыкший жить на широкую ногу: он мечется, не находит себе места — вся шикарная жизнь пошла под откос.
Измученный офицер, побывавший в плену у фашистов. СССР не признавал своих вчерашних солдат, не поддерживал их в плену. Норвежцы и англичане получали от своих правительств богатые пайки — и кидали часть еды через забор русским.
И это СССР — «самая справедливая страна в мире», Родина-Мать.
«И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже4— бросила собакам? Разве она остается нам матерью?»
«Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября.
