Нет в русском языке слова гаже, чем «сексоты» (секретные сотрудники), а проще говоря: стукачи, доносчики.
В «стукачи» вербуют: если вы — советский человек, то обязаны доносить. А если несоветский — то «мотать второй срок» в нечеловеческих условиях.
Из уст в уста передавали случаи невероятных побегов. И даже в то страшное время бывало, что беглецам помогали или хотя бы не выдавали их.
Но уж тех беглецов, которых поймали, возвратив на зону и «припаяв» новый срок, бросали в карцер. Часто карцер был просто мокрой ямой, куда швыряли сверху хлеб и рыбу в размокшую от дождей глину.
«Блатняки» проигрывают в карты одежду и жизнь — нет, не свои, «политических». На того, кого проиграли, набрасываются и избивают — все остальные сидят молча, будто ничего не видят, сопротивление бесполезно.
Урки — не Робин Гуды! «Воровская «романтика» — ложная. Когда нужно воровать у доходяг — они воруют у доходяг! Когда нужно с замерзающего снять последние портянки — они не брезгуют и ими. Их великий лозунг — «умри ты сегодня, а я завтра!»
У них свои законы старшинства, по которым их паханы не избираются вовсе, но входя в камеру или в зону, уже сразу признаны за главного. Эти паханы бывают и с сильным интеллектом, всегда же с ясным пониманием блатняцкого мировоззрения и с довольным количеством убийств и грабежей за спиной.
Малолетки — несовершеннолетние, отбывающие срок. За кражу, насилие, увечья и убийства можно было судить детей с двенадцатилетнего возраста (58-я статья при этом тоже подразумевалась).
И за стрижку колосьев (для пропитания) маленьким детям не давали меньше 8 лет!
«И за карман картошки — один карман картошки в детских брючках! — тоже восемь!»
Зона быстро «перевоспитывает» малолеток — они превращаются в маленьких наглых хищников.
«В их сознании нет никакого контрольного флажка между дозво ленным и недозволенным… Для них то все хорошо, чего они хотят, и то все плохо, что им мешает… Пронять малолеток словами — просто нельзя, человеческая речь вырабатывалась не для них, их уши не впус кают ничего, не нужного им».
Издевательской по сути является попытка воспитывать заключенных: не умолкают громкоговорители на каждом столбе и в каждом бараке. Они обличают отстающих и умеренно хвалят передовиков.
Проводятся политбеседы. Над ними все смеются, но про себя — опасаются стукачей.
В лагерях гибли крупные ученые.
Отец советского космоплавания Королев был, правда, взят на «шарашку» (лагерную научную лабораторию), но как авиационник. Начальство шарашки не разрешило ему заниматься ракетами, и он занимался ими по ночам.
Крупный отечественный аэродинамик и чрезвычайно разносторонний научный ум — Константин Иванович Страхович, после этапа из ленинградской тюрьмы был в лагере подсобным рабочим в бане.
Через Архипелаг прошли артисты с известными именами: Вадим Козин, Татьяна Окуневская, Зоя Федорова, Лидия Русланова.
Лагерь растлевает: «чем больше делаешь людям гадости, тем больше тебя будут уважать».
Тем дороже примеры людей, которые не умеют духовно гнуться, — (то люди глубоко религиозные или редкие примеры необыкновенной стойкости и честности.
«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа — однако, сколько же детей таких Мяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут). И тайная помощь семьям — была… А кто-то же ушел на Архипелаг и за защиту своих неприметных безвестных сослуживцев».
Сталинские каторга и ссылка. Освобождение
Селили в палатке — в страшные норильские морозы. В палатку на МО человек набивали двести. Вот такая «разумная экономия»: сотня была на работе, а сотня в бараке.
На работе строй оцеплял конвой с собаками, их били кому не лень и подбодряли прикладами. По пути в зону могли по прихоти полоснуть автоматной очередью — и никто не спрашивал с солдат за погибших.
Двенадцать рабочих часов долбили бутовый камень под полярными норильскими вьюгами. За полсуток — 10 минут обогрева. За счет же двенадцати часов отдыха вели из зоны в зону, строили, обыскивали. Барак был без окон и никогда не проветривался. Ни в уборную, ни в столовую, ни в санчасть заключенные не допускались никогда. На все была или параша, или кормушка.
От двенадцати часов камерного «досуга» едва-едва оставались четыре покойных часа для сна.
На каторге гнило много разного народу — в частности учителя, которые преподавали в школах во время оккупации. Неужели нужно было оставить детей — маленьких детей! — без грамоты?
Около 17 миллионов крестьян разорено, послано на уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей.
А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви.
Вера — чистая, горячая — помогала терпеть.
«На всей планете и во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся «советским».
«Почему нас так раздражает украинский национализм, желание наших братьев говорить и детей воспитывать, и вывески писать на своей мове? Почему нас так раздражает их желание отделиться?
…Мне больно писать об этом: украинское и русское соединяются у меня и в крови, и в сердце, и в мыслях».
«Тоже вот и чечены. Тяжелы они для окружающих жителей, говорю по Казахстану, грубы, дерзки, русских откровенно не любят. Но стоило проявить независимость, мужество — расположение чеченов тотчас было завоевано! Когда кажется нам, что нас мало уважают, надо прове рить, так ли мы живем».
Чечены в ссылке жили по своим законам, все их боялись.
Ссылали крымских татар. «Стройная однообразность! — вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чреве — и они уже сосланы тем же Указом!»
«Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда не узнаем».
