В 1922 г. Толстой решает вернуться в уже новую, Советскую Россию и обращается с открытым письмом к председателю Исполнительного бюро комитета помощи писателям-эмигрантам Н. В. Чайковскому, объясняя свой шаг: «Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всем свершившемся. И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль. По примеру Петра». Характерно, что, решившись на этот поступок, вызвавший негодование в эмигрантских кругах, писатель обращается к имени и примеру царя-преобразователя, героя его будущего романа.
«Хождение по мукам» — от романа к роману-эпопее. Ураган революции смел, разъял привычные представления, традиционные понятия и ценности. На изломе мощных тектонических сдвигов обнажилась совершенно новая человеческая порода. Начала добра и зла высветлились, укрупнились. Толстой так определил задачу новой литературы в осмыслении эпохи: «Сознание грандиозности — вот что должно быть в каждом творческом человеке. Художник должен понять не только Ивана или Сидора, но из миллионов Иванов или Сидоров породить общего человека — тип. Шекспир, Лев Толстой, Гоголь создавали не только типы человека, но типы эпох… над страной пронесся ураган революции. Хватили до самого неба. Раскидали угли по миру. Были героические дела. Были трагические акты. Где романисты, собравшие в великие эпопеи миллионы воль, страстей и деяний?»
Эти строки писались тогда, когда еще не появилась первая книга гениального романа М. Шолохова «Тихий Дон», когда сам Толстой, завершив роман «Сестры», еще только обдумывал его продолжение — «Восемнадцатый год» (1928), где резко изменился масштаб изображения исторических событий. Ho уже и тогда, в самом раннем варианте первой книги трилогии, путеводной звездой для героев и их автора стала тема Родины, России. Уже эпиграф к первой книге трилогии — «Сестры»: «О, Русская земля…» (из «Слова о полку Игореве») — передает стремление Толстого осмыслить исторический путь страны, ее судьбу. Картины «частной жизни» сестер Булавиных, Телегина, Рощина, переплетаясь с хроникой исторических событий предреволюционной эпохи, подчинены нравственной проблематике — идеям духовной силы и цельности человека, его праву на счастье.
К счастью в любви, чистом и трепетном чувстве, идут через тернии Телегин и Даша, Рощин и Катя. Здесь мы подходим как будто к святая святых художника, который с особенным тактом, таким редким для литературы начала нашего века целомудрием и духовностью говорит о любви: «…пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только — кроткое, нежное, любимое сердце ваше…» Этим монологом недаром завершается первая часть трилогии. Две прекрасные русские женщины, Катя и Даша Булавины, проходят по страницам романа, облагораживая и возвышая жизнь, наполняя ее светом и смыслом. В изображении любви Алексей Толстой — прямой наследник Тургенева, с его нежными, кроткими героинями. Женщина высвечивает сущность персоналка, будь то окруженный «черным дымом своей фантазии» декадентский поэт Бессонов или прямодушный во всем Телегин.
Ho проблема счастья приобретает в трилогии философский смысл: она шире и глубже, чем вопрос о личном счастье — о счастье в любви, в семейной жизни; это вопрос об отношении человека к родине, о его роли в развертывающихся исторических событиях. Этот вопрос вопросов, подчиняющий себе биографии Телегина и Рощина, проходит через всю эпопею сквозным лучом.
Дань времени. На творчестве Толстого конца 20-х — 30-х гг. и, конечно, на эпопее о революции и Гражданской войне не могло не сказаться жесткое влияние господствующей большевистской доктрины, а позднее и культа И. В. Сталина. Автор даже изменил тональность первой книги романа, в финале которой Рощин и Катя проходят мимо «особняка знаменитой балерины, где сейчас, выгнав хозяйку, помещался центральный комитет одной из борющихся за власть партий, именуемой в просторечии большевиками», и он говорит ей: «Вот оно, змеиное-то гнездо, где — ну, ну… На будущей неделе мы это гнездо ликвидируем…» Рецензировавший роман, который печатался в эмигрантском парижском журнале «Современные записки», советский критик В. Полонский не без яда замечал: «Это гнездо в дальнейшем повествовании займет, вероятно, не последнее место. Ждем продолжения с большим любопытством». Однако в последующих, уже советских изданиях первая книга трилогии подверглась существенной правке. Естественно и непринужденно Толстой одни характеристики и страницы заменял другими, подчас противоположными («He понимаю, не понимаю…» — растерянно бормочет теперь Рощин, проходя с Катей мимо того же особняка).
Такая «смена вех» приводила порой к нарушению исторической правды, когда, например, в повести «Хлеб» (1937) Толстой не просто преувеличил роль И. В. Сталина в борьбе за Царицын, но и приписал ему боевые заслуги С. С. Каменева и других военачальников (или когда в драматургической дилогии об Иване Грозном «Орел и орлица» и «Трудные годы», 1941—1943, сознательно смягчил, в угоду тогдашним требованиям, некоторые отвратительные черты его личности и царствования). Ho талант и тут спасал Толстого. Недаром беспощадный во всем, что касалось идеологии, И. А. Бунин подметил в его даровании «большую способность ассимиляции с той средой, в которой он находится». «Вот, — говорил Бунин, — писал он свой холопский 1918 год, и на время писания был против этих (т. е. белых. — О. М.) генералов. У него такая натура».
He следует забывать и о том, что такие «заказные» произведения, как повесть «Хлеб», писались в обстановке подозрительности, наветов и широких репрессий. По воспоминаниям сына Толстого Никиты Алексеевича, пришедший как-то на дачу к писателю некий прокурор заявил: «А не удивляетесь ли вы, Алексей Николаевич, что вас до сих пор не посадили? Ведь вы — бывший граф и бывший эмигрант! Разве вы не видите, что всех кругом замели?» -— и сообщил Толстому, что на него в органы НКВД «поступило 1200 доносов». Кроме того, как раз в 1937 г. был арестован как троцкист, а затем расстрелян родной дядя четвертой жены Толстого Людмилы Ильиничны, заместитель наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский. Лишь «охранная грамота» Сталина, возможно, спасла писателя от репрессий.
