— Дверь, оглашенные! — закричала мать из избы. Мать стояла у печи…»
Сила изобразительности. Уже в этих строках ярко проявляется та изобразительная, до галлюцинации, сила, какая присуща Толстому-художнику. Метафорическое, подчас нарочито «зоологическое» начало проникает во все клеточки прозы, вплоть до фамилий и кличек героев, вызывая в читателе почти чувственную наглядность. «Черноземная нутряная сила так и выпирает в выразительной фамилии одного из эпизодических персонажей первого тома — Овсея Ржова», — замечает в своем исследовании «Алексей Толстой — мастер исторического романа» А. В. Алпатов.
Овсей Ржов — «стрелец Пыжова полка», про которого автор рассказывает, что у него «в полуподвале крепко пахнет сытным духом, мясными щами…». А герой второй книги романа — беглый каширский крестьянин Федька по прозвищу Умойся Грязью?! А мытищинская баба-ворожея Воробьиха с ее юркими «мышиными» глазками или заседающие в Приказе Большого дворца именитые бояре Ендогуров, Свиньин, Буйносов, Лыков — во всех этих фамилиях и прозвищах ощущается наглядная предметность, подчеркнутая образная выразительность. Разнашивать новые сапоги Петра заставляют дворового Степку Медведя, мрачного рослого парня, который, «вколотив в них ножищи, бегал по лестницам, как жеребец». «Палач Емельян Свежев с равнодушным лошадиным лицом наказывает девку Машку Селифонтову, которая кричит по-поросячьи…»
Картины, создаваемые Толстым, поражают тем, что можно было бы назвать как «эффект присутствия». Вы ясно видите и словно участвуете в происходящем. Достигается это, помимо других художественных средств, тем, что писатель совмещает собственный взгляд на изображаемое со взглядом «изнутри», как бы исходящим от изображаемых лиц. Вот дочери боярина Буйносова в будничной скуке: «Буйносовы девы в ожидании балов и фейерверков томились у окошка… Ни рощи — погулять, ни бережков — посидеть, кругом — тина, мусор, щепки… Конечно, можно было развлечься с девами, сидевшими на других крылечках: с княжной Лыковой, дурищей — поперек себя шире, даже глаза заплыли, или с княжной Долгоруковой — черномазой гордячкой (скрывай не скрывай — вся Москва знала, что у нее ноги волосатые), или восемью княжнами Шаховскими — эти выводок зловредный — только и шушукались между собой, чесали языки. Ольга и Антонида не любили бабья».
Роман о Петре и уроки Толстого. «Петр Первый» — это итог творчества Толстого и как бы его художественное завещание. В романе выкристаллизовалось глубоко национальное начало таланта писателя, необыкновенная, голографическая яркость в воссоздании далекой эпохи, мастерство в изображении характеров, смелость метафоризации и первородство языка.
Роман о Петре можно назвать сокровищницей родной речи. Движение, напор, мускулистость слова достигают здесь наивысшей точки. Алмазный русский язык Толстого — одна из главных граней его огромного писательского дара. Да и может ли быть подлинно художественное творение без языка! Языка не просто как способности человека выражать свои мысли словами, но языка как совокупности слов и выражений, употребляемых целым народом. И художественная практика, и прямые заветы Алексея Толстого нам, потомкам, в этом смысле злободневны и ценны.
Заветы его обращены прежде всего к тем, кто хочет писать, то есть к молодым литераторам. Ho значение их неизмеримо шире. «Пушкин, — напоминал Толстой, — учился языку у просвирен, Лев Толстой — складу речи — у деревенских мужиков. Что это значило? Человек, еще не поднявшийся в сложный мир отвлеченных понятий, человек, у которого идеи неотделимы от орудий труда и не перерастают несложного мира окружающих вещей, — человек этот мыслит образами, предметами, их движениями, их жестами, он видит то, о чем он говорит. Его речь образна. Городской человек, да еще кабинетный человек, часто теряет связь между идеями и вещами. Язык становится лишь выражением отвлеченной мысли. Для математика это хорошо. Для писателя это плохо — писатель должен видеть прежде всего и, увидев, рассказывать виденное — видеть текущий мир вещей как участник потока жизни».
Жизнелюбец, которому ничто земное не чуждо, и великий работник на литературной ниве. Легкое, веселое перо, кажется, само бегущее по листу, и десятки черновиков, правка и правка, подлинное подвижничество художника слова. Даже смертельная болезнь — злокачественная опухоль легкого — и страшные физические страдания не могли оторвать его от работы: воистину героическим усилием Толстой писал третью, последнюю книгу «Петра». «Трудно поверить, — говорит его биограф, — что блещущие жизнью, любовью, полные жизнерадостных красок и огромного оптимизма строки созданы умирающим человеком».
