– Что он говорит? – спросил англичанин.
Нехлюдов сказал, что старик осуждает смотрителя за то, что он держит в неволе людей.
– Как же, спросите, по его мнению, надо поступать с теми, которые не соблюдают закон? – сказал англичанин.
Нехлюдов перевел вопрос.
Старик странно засмеялся, оскалив сплошные зубы.
– Закон! – повторил он презрительно, – он прежде ограбил всех, всю землю, все богачество у людей отнял, под себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не убивали. Он бы прежде этот закон написал.
Нехлюдов перевел. Англичанин улыбнулся.
– Ну все‑таки, как же поступать теперь с ворами и убийцами, спросите у него.
Нехлюдов опять перевел вопрос. Старик строго нахмурился.
– Скажи ему, чтобы он с себя антихристову печать снял, тогда и не будет у него ни воров, ни убийц. Так и скажи ему.
– Не is crazy,[82] – сказал англичанин, когда Нехлюдов перевел ему слова старика, и, пожав плечами, вышел из камеры.
– Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого казнить, кого миловать, а не мы знаем, – проговорил старик. – Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, – прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. – Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
Когда Нехлюдов вышел в коридор, англичанин с смотрителем стоял у отворенной двери пустой камеры и спрашивал о назначении этой камеры. Смотритель объяснил, что это была покойницкая.
– О! – сказал англичанин, когда Нехлюдов перевел ему, и пожелал войти.
Покойницкая была обыкновенная небольшая камера. На стене горела лампочка и слабо освещала в одном углу наваленные мешки, дрова и на нарах направо – четыре мертвых тела. Первый труп в посконной рубахе и портках был большого роста человек с маленькой острой бородкой и с бритой половиной головы. Тело уже закоченело; сизые руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись; ноги босые тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Рядом с ним лежала в белой юбке и кофте босая и простоволосая с редкой короткой косичкой старая женщина с сморщенным, маленьким, желтым лицом и острым носиком. За старушкой был еще труп мужчины в чем‑то лиловом. Цвет этот что‑то напомнил Нехлюдову.
Он подошел ближе и стал смотреть на него.
Маленькая, острая, торчавшая кверху бородка, крепкий красивый нос, белый высокий лоб, редкие вьющиеся волосы. Он узнавал знакомые черты и не верил своим глазам. Вчера он видел это лицо возбужденно‑озлобленным, страдающим. Теперь оно было спокойно, неподвижно и страшно прекрасно.
Да, это был Крыльцов или, по крайней мере, тот след, который оставило его материальное существование.
«Зачем он страдал? Зачем он жил? Понял ли он это теперь?» – думал Нехлюдов, и ему казалось, что ответа этого нет, что ничего нет, кроме смерти, и ему сделалось дурно.
Не простясь с англичанином, Нехлюдов попросил надзирателя проводить его на двор, и, чувствуя необходимость остаться одному, чтобы обдумать все то, что он испытал в нынешний вечер, он уехал в гостиницу.
XXVIII
Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был не нужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его. Другое его дело не только не было кончено, но сильнее, чем когда‑нибудь, мучало его и требовало от него деятельности.
Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его.
В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший, или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.
Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение всего», – подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII.
1. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? – читал он.
2. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них
3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное;
4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном;
«Да, да, это так», – подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и радость жизни только в той мере, в которой умалял себя.
5. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает;
6. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.
«К чему тут: кто примет и куда примет? И что значит: во имя Мое? – спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему. – И к чему жернов на шею и пучина морская? Нет, это что‑то не то: неточно, неясно», – подумал он, вспоминая, как он несколько раз в своей жизни принимался читать Евангелие и как всегда неясность таких мест отталкивала его. Он прочел еще 7‑й, 8‑й, 9‑й и 10‑й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких‑то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, – думал он, – а чувствуется, что тут что‑то хорошее».
11. Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее, – продолжал он читать.
12. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась; то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?
13. И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся.
