– За ружьем не стой, – сказал старик, – ружья не дашь – награды не будет.
– Да что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку?[24] А ружье важное, крымское, восемьдесят монетов стоит.
– Э, брось! Так‑то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай, говорит, коня, в хорунжии представлю. Я не дал, так и не вышло.
– Да что, дядя! Вот коня купить надо, а, бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь. Матушка вина еще не продала.
– Эх! мы не тужили, – сказал старик, – когда дядя Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.
– Что же дешево отдавали? – сказал Лукашка.
– Дурак, дурак, Марка! – презрительно сказал старик. – Нельзя, – на то воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней‑то гоняют. Что молчишь?
– Да что говорить, дядя? – сказал Лукашка. – Не такие мы, видно, люди.
– Дурак, дурак, Марка! Не такие люди! – отвечал старик, передразнивая молодого казака. – Не тот я был казак в твои годы.
– Да что же? – спросил Лукашка.
Старик презрительно покачал головой.
– Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так‑то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут да шелуху плюют, – презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.
– Это я знаю, – сказал Лукашка. – Это так!
– Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик. А то и мужик лошадь купит, денежки отвалит и лошадь возьмет.
Они помолчали.
– Да ведь и так скучно, дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей‑хан в Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?
– А дядя что? Ты думаешь, я засох? Нет, я не засох. Давай коня, сейчас в Ногаи поеду.
– Что пустое говорить? – сказал Лука, – ты скажи, как с Гирей‑ханом быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду. Ведь тоже гололобый, верить мудрено.
– Гирей‑хану верить можно, его весь род – люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так‑то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить – верь, а без ружья спать не ложись.
Лукашка внимательно слушал старика.
– А что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв‑трава есть, – молвил он, помолчав.
– Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что ль?
– Научи, дядя.
– Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха‑то.
– Как не знать!
– Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв‑траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв‑трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.
– Да ты пытал, что ль, дядя?
– Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди. У меня только и заговора было, что прочту «здравствуитя», как на коня садиться. Никто не убил.
– Какая такая «здравствуитя», дядя?
– А ты не знаешь? Эх, народ! То‑то, дядю спроси. Ну слухай, говори за мной:
Здравствуитя живучи в Сиони.
Се царь твой.
Мы сядем на кони.
Софоние вопие,
Захарие глаголе.
Отче Мандрыче
Человеко‑веко‑любче.
Веко‑веко‑любче, – повторил старик. – Знаешь? Ну, скажи!
Лукашка засмеялся.
– Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може, так.
– Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче», да и прав, – и старик сам засмеялся. – А ты в Ногаи, Лука, не езди, вот что!
– А что?
– Не то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком, бывало…
И старик начал было рассказывать свои бесконечные истории. Но Лукашка глянул в окно.
– Вовсе светло, дядя, – перебил он его. – Пора, заходи когда.
– Спаси Христос, а я к армейскому пойду: пообещал на охоту свести; человек хорош, кажись.
XVII
От Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся, сырой росистый туман поднялся от земли и окутал станицу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных концов. Чаще и напряженнее перекликались петухи. В воздухе становилось прозрачно, и народ начинал подниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый от тумана забор своего двора, крылечко хаты и отворенную клеть. На дворе слышался в тумане звук топора по дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала сестра‑девочка.
– Что, Лукаша, нагулялся? – сказала мать тихо. – Где был ночь‑то?
– В станице был, – неохотно отвечал сын, доставая винтовку из чехла и осматривая ее.
Мать покачала головой.
Подсыпав пороху на полку, Лукашка достал мешочек, вынул несколько пустых хозырей и стал насыпать заряды, тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке. Повыдергав зубом заткнутые хозыри и осмотрев их, он положил мешок.
– А что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль? – сказал он.
– Как же! Немая чинила что‑то вечор. Аль пора на кордон‑то? Не видала я тебя вовсе.
– Вот только уберусь, и идти надо, – отвечал Лукашка, увязывая порох. – А немая где? Аль вышла?
– Должно, дрова рубит. Все о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так‑то рукой на лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки: жалко, мол. Пойти позвать, что ль? Об абреке‑то все поняла.
– Позови, – сказал Лукашка. – Да сало там у меня было, принеси сюда. Шашку смазать надо.
Старуха вышла, и через несколько минут по скрипящим сходцам вошла в хату немая сестра Лукашки. Она была шестью годами старше брата и чрезвычайно была бы похожа на него, если бы не общее всем глухонемым тупое и грубо‑переменчивое лицо. Одежду ее составляла грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы; на голове старый синий платок. Шея, руки и лицо были жилисты, как у мужика. Видно было и по одежде, и по всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу. Она внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом подошла к брату с радостною улыбкой, сморщившею все ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и всем телом делать ему быстрые знаки.
