Плоды годовых трудов весело собирались, и нынешний год плоды были необычайно обильны и хороши.
В тенистых зеленых садах, среди моря виноградника, со всех сторон слышались смех, песни, веселье, женские голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.
В самый полдень Марьяна сидела в своем саду, в тени персикового дерева, и из‑под отпряженной арбы вынимала обед для своего семейства. Против нее на разостланной попоне сидел хорунжий, вернувшийся из школы, и мыл руки из кувшинчика. Мальчишка, ее брат, только что прибежавший из пруда, отираясь рукавами, беспокойно поглядывал на сестру и мать в ожидании обеда и тяжело переводил дыхание. Старуха мать, засучив сильные загорелые руки, раскладывала виноград, сушеную рыбу, каймак и хлеб на низеньком круглом татарском столике. Хорунжий, отерев руки, снял шапку, переместился и придвинулся к столу. Мальчишка схватился за кувшин и жадно принялся пить. Мать и дочь, поджав ноги, сели к столу. И в тени пекло невыносимо. В воздухе над садом стоял смрад. Теплый сильный ветер, проходивший сквозь ветви, не приносил прохлады, а только однообразно гнул вершины рассыпанных по садам грушевых, персиковых и тутовых деревьев. Хорунжий, еще раз помолившись, достал из‑за спины закрытый виноградным листом кувшинчик с чихирем и, выпив из горлышка, подал старухе. Хорунжий был в одной рубахе, расстегнутой на шее и открывавшей мускулистую мохнатую грудь. Тонкое, хитрое лицо его было весело. Ни в позе, ни в говоре его не проглядывало его обычной политичности; он был весел и натурален.
– А к вечеру кончим за лапазом край? – сказал он, утирая мокрую бороду.
– Уберемся, – отвечала старуха, – только бы погода не задержала. Демкины еще половины не убрали, – прибавила она. – Одна Устенька работает, убивается.
– Где же им! – гордо сказал старик.
– На, испей, Марьянушка! – сказала старуха, подавая кувшин девке. – Вот, бог даст, будет чем свадьбу сыграть, – сказала старуха.
– Дело впереди, – сказал хорунжий, слегка нахмурившись.
Девка опустила голову.
– Да что ж не говорить? – сказала старуха. – Дело покончили, уж и время недалече.
– Не загадывай, – опять сказал хорунжий. – Теперь убираться надо.
– Видал коня‑то нового у Лукашки? – спросила старуха. – Что Митрий‑то Андреич подарил, того уж нет: он выменял.
– Нет, не видал. А говорил я с холопом постояльцевым нынче, – сказал хорунжий, – говорит, опять получил тысячу рублей.
– Богач, одно слово, – подтвердила старуха.
Все семейство было весело и довольно.
Работа подвигалась успешно. Винограду было больше, и он был лучше, чем они сами ожидали.
Марьяна, пообедав, подложила быкам травы, свернула свой бешмет под голову и легла под арбой на примятую сочную траву. На ней была одна красная сорочка, то есть шелковый платок на голове, и голубая полинялая ситцевая рубаха; но ей было невыносимо жарко. Лицо ее горело, ноги не находили места, глаза были подернуты влагой сна и усталости; губы невольно открывались, и грудь дышала тяжело и высоко.
Рабочая пора уже началась две недели тому назад, и тяжелая, непрестанная работа занимала всю жизнь молодой девки. Ранним утром на заре она вскакивала, обмывала лицо холодною водой, укутывалась платком и босиком бежала к скотине. Наскоро обувалась, надевала бешмет и, взяв в узелок хлеба, запрягала быков и на целый день уезжала в сады. Там только часок отдыхала, резала, таскала плетушки и вечером, веселая и не усталая, таща быков за веревку и погоняя их длинною хворостиной, возвращалась в станицу. Убрав скотину сумерками, захватив семечек в широкий рукав рубахи, она выходила на угол посмеяться с девками. Но только потухала заря, она уже шла в хату и, поужинав в темной избушке с отцом, матерью и братишкой, беззаботная, здоровая, входила в хату, садилась на печь и в полудремоте слушала разговор постояльца. Как только он уходил, она бросалась на постель и до утра засыпала непробудным, спокойным сном. На другой день было то же. Лукашку она не видала с самого дня сговора и спокойно ждала времени свадьбы. К постояльцу она привыкла и с удовольствием чувствовала на себе его пристальные взгляды.
XXX
Несмотря на то, что от жару некуда было деваться, что комары роями вились в прохладной тени арбы и что мальчишка, ворочаясь, толкал ее, Марьяна натянула себе на голову платок и уж засыпала, как вдруг Устенька, соседка, прибежала к ней и, нырнув под арбу, легла с ней рядом.
– Ну, спать, девки! спать! – говорила Устенька, укладываясь под арбой. – Стой, – сказала она, вскакивая, – так не ладно.
Она вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон привесила к колесам арбы, еще сверху накинув бешметом.
– Ты пусти, – закричала она мальчишке, подлезая опять под арбу, – разве казакам место с девками? Ступай!
Оставшись под арбой одна с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими руками и, прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.
– Миленький! братец, – приговаривала она, заливаясь своим тоненьким, отчетливым смехом.
– Видишь, у дедушки научилась, – отвечала Марьяна, отбиваясь. – Ну, брось!
И они обе так расхохотались, что мать крикнула на них.
– Аль завидно? – шепотом сказала Устенька.
– Что врешь! Давай спать. Ну, зачем пришла?
Но Устенька не унималась:
– А что я тебе скажу, так ну!
Марьяна приподнялась на локоть и поправила сбившийся платок.
– Ну, что скажешь?
– Про твоего постояльца я что знаю.
– Нечего знать, – отвечала Марьяна.
– Ах ты, плут‑девка! – сказала Устенька, толкая ее локтем и смеясь. – Ничего не расскажешь. Ходит к вам?
– Ходит. Так что ж! – сказала Марьяна и вдруг покраснела.
– Вот я девка простая, я всем расскажу. Что мне прятаться, – говорила Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. – Разве я кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!
– Дедушку‑то, что ль?
– Ну да.
– А грех! – возразила Марьяна.
– Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За казака пойду, рожать стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и в мысль радость не пойдет, дети пойдут да работа.
– Что ж, другим и замужем жить хорошо. Все равно! – спокойно отвечала Марьяна.
– Да ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой было?
– Да что было? Сватал. Батюшка на год отложил; а нынче сговорили, осенью отдадут.
