– Что, много ль ногайских коней угнал? – сказал худенький старичок с нахмуренным, мрачным взглядом.
– А ты небось считал, дедука, что спрашиваешь, – отвечал Лукашка, отворачиваясь.
– То‑то парня‑то с собой напрасно водишь, – проговорил старик еще мрачнее.
– Вишь, черт, все знает! – проговорил про себя Лукашка, и лицо его приняло озабоченное выражение; но, взглянув за угол, где стояло много казачек, он повернул к ним лошадь.
– Здорово дневали, девки! – крикнул он сильным, заливистым голосом, вдруг останавливая лошадь. – Состарились без меня, ведьмы. – И он засмеялся.
– Здорово, Лукашка! Здорово, батяка! – послышались веселые голоса. – Денег много привез? Закусок купи девкам‑то! Надолго приехал? И то давно не видели.
– С Назаркой на ночку погулять прилетели, – отвечал Лукашка, замахиваясь плетью на лошадь и наезжая на девок.
– И то Марьянка уж забыла тебя совсем, – пропищала Устенька, толкая локтем Марьяну и заливаясь тонким смехом.
Марьяна отодвинулась от лошади и, закинув назад голову, блестящими большими глазами спокойно взглянула на казака.
– И то давно не бывал! Что лошадью топчешь‑то? – сказала она сухо и отвернулась.
Лукашка казался особенно весел. Лицо его сияло удалью и радостию. Холодный ответ Марьяны, видимо, поразил его. Он вдруг нахмурил брови.
– Становись в стремя, в горы увезу, мамочка! – вдруг крикнул он, как бы разгоняя дурные мысли и джигитуя между девок. Он нагнулся к Марьяне. – Поцелую, уж так поцелую, что ну!
Марьяна встретилась с ним глазами и вдруг покраснела. Она отступила.
– Ну тебя совсем! Ноги отдавишь, – сказала она и, опустив голову, посмотрела на свои стройные ноги, обтянутые голубыми чулками со стрелками, в красных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным галуном.
Лукашка обратился к Устеньке, а Марьяна села рядом с казачкой, державшею на руках ребенка. Ребенок потянулся к девке и пухленькою ручонкой ухватился за нитку монистов, висевших на ее синем бешмете. Марьяна нагнулась к нему и искоса поглядела на Лукашку. Лукашка в это время доставал из‑под черкески, из кармана черного бешмета, узелок с закусками и семечками.
– На всех жертвую, – сказал он, передавая узелок Устеньке, и с улыбкою глянул на Марьянку.
Снова замешательство выразилось на лице девки. Прекрасные глаза подернулись как туманом. Она спустила платок ниже губ и вдруг, припав головой к белому личику ребенка, державшего ее за монисто, начала жадно целовать его. Ребенок упирался ручонками в высокую грудь девки и кричал, открывая беззубый ротик.
– Что душишь парнишку‑то? – сказала мать ребенка, отнимая его у ней и расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. – Лучше бы с парнем здоровкалась.
– Только коня уберу, придем с Назаркой, целую ночь гулять будем, – сказал Лукашка, хлопнув плетью лошадь, и поехал прочь от девок.
Свернув в боковую улицу с Назаркой вместе, они подъехали к двум стоявшим рядом хатам.
– Дорвались, брат! Скорей приходи! – крикнул Лукашка товарищу, слезшему у соседнего двора, и осторожно проводя коней в плетеные ворота своего двора. – Здорово, Степка! – обратился он к немой, которая, тоже празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять коня. И он знаками показал ей, чтоб она поставила коня к сену и не расседлывала его.
Немая загудела, зачмокала, указывая на коня, и поцеловала его в нос. Это значило, что она любит коня и что конь хорош.
– Здорово, матушка! Что, аль на улицу еще не выходила? – прокричал Лукашка, поддерживая ружье и поднимаясь на крыльцо.
Старуха мать отворила ему дверь.
– Вот не ждала, не гадала, – сказала старуха, – а Кирка сказывал, ты не будешь.
– Принеси чихирьку поди, матушка. Ко мне Назарка придет, праздник помолим.
– Сейчас, Лукашка, сейчас, – отвечала старуха. – Бабы‑то наши гуляют. Я чай, и наша немая ушла.
И, захватив ключи, она торопливо пошла в избушку.
Назарка, убрав своего коня и сняв ружье, вошел к Лукашке.
XXXVII
– Будь здоров, – говорил Лукашка, принимая от матери полную чашку чихиря и осторожно поднося ее к нагнутой голове.
– Вишь, дело‑то, – сказал Назарка, – дедука Бурлак что сказал: «Много ли коней украл?» Видно, знает.
– Колдун! – коротко ответил Лукашка. – Да это что? – прибавил он, встряхнув головой. – Уж они за рекой. Ищи.
– Все неладно.
– А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так‑то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей! – крикнул Лукашка тем самым голосом, каким старик Ерошка произносил это слово. – На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты сходи меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.
Назарка улыбался.
– Что ж, долго побудем? – сказал он.
– Дай погуляем! Беги за водкой! На деньги!
Назарка послушно побежал к Ямке.
Дядя Ерошка и Ергушов, как хищные птицы, пронюхав, где гулянье, оба пьяные, один за другим ввалились в хату.
– Давай еще полведра! – крикнул Лукашка матери в ответ на их здоровканье.
– Ну, сказывай, черт, где украл? – прокричал дядя Ерошка. – Молодец! Люблю!
– То‑то люблю! – отвечал, смеясь, Лукашка. – Девкам закуски от юнкирей носишь. Эх, старый!
– Неправда, вот и неправда! Эх, Марка! (Старик расхохотался.) Уж как просил меня черт энтот! Поди, говорит, похлопочи. Флинту давал. Нет, бог с ним! Я бы обделал, да тебя жалею. Ну, сказывай, где был? – И старик заговорил по‑татарски.
Лукашка бойко отвечал ему.
Ергушов, плохо знавший по‑татарски, лишь изредка вставлял русские слова.
– Я говорю, коней угнал. Я твердо знаю, – поддакивал он.
– Поехали мы с Гирейкой, – рассказывал Лукашка. (Что он Гирей‑хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) – За рекой все храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а все толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.
– Дураки, – сказал дядя Ерошка. – Так‑то мы, бывало, спутаемся ночью в степи. Черт их разберет! Выеду, бывало, на бугор, завою по‑бирючиному, вот так‑то! (Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту.) Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай. Ну что ж, нашли?
– Живо обротали. Назарку было поймали ногайки‑бабы, пра!
– Да, поймали, – обиженно сказал вернувшийся Назарка.
