– Очень больно было? – повторил Оленин, полагая, что теперь он добился наконец ответа на свой вопрос.
– Разве я тебе говорю, что больно. Не больно, а разогнуться нельзя, ходить не давало.
– Ну и зажило? – сказал Оленин, даже не смеясь: так ему было тяжело на сердце.
– Зажило, да пулька все тут. Вот пощупай. – И он, заворотив рубаху, показал свою здоровенную спину, на которой около кости каталась пулька.
– Вишь ты, так и катается, – говорил он, видимо утешаясь этою пулькой, как игрушкой. – Вот к заду перекатилась.
– Что, будет ли жив Лукашка? – спросил Оленин.
– А бог его знает! Дохтура нет. Поехали.
– Откуда же привезут, из Грозной? – спросил Оленин.
– Не, отец мой, ваших‑то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так‑то нашего казака Баклашова не‑человеком сделали, ногу отрезали. Стало, дураки. На что теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие. Так‑то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место, в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.
– Ну, полно вздор говорить, – сказал Оленин. – Я лучше из штаба лекаря пришлю.
– Вздор! – передразнил старик. – Дурак, дурак! Вздор! Лекаря пришлю! Да кабы ваши лечили, так казаки и чеченцы к вам бы лечиться ездили, а то ваши офицеры да полковники из гор дохтуров выписывают. У вас фальчь, одна все фальчь.
Оленин не стал отвечать. Он слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался.
– Что ж Лукашка? Ты был у него? – спросил он.
– Да лежит, как мертвый. Не ест, не пьет, только водку и принимает душа. Ну, водку пьет – ничего. А то жаль малого. Хорош малый был, джигит, как я. Так‑то я умирал раз: уж выли старухи, выли. Жар в голове стоял. Под святые меня сперли. Так‑то лежу, а надо мной на печке всё такие, вот такие маленькие барабанщики всё, да так‑то отжаривают зорю. Крикну на них, они еще пуще отдирают. (Старик засмеялся.) Привели ко мне бабы уставщика, хоронить меня хотели; бают: он мирщился, с бабами гулял, души губил, скоромился, в балалайку играл. Покайся, говорят. Я и стал каяться. Грешен, говорю. Что ни скажет поп, а я говорю все: грешен. Он про балалайку спрашивать и стал. И в том грешен, говорю. Где ж она, проклятая, говорит, у тебя? Ты покажь да ее разбей. А я говорю: у меня и нет ее. А сам ее в избушке в сеть запрятал; знаю, что не найдут. Так и бросили меня. Так отдох же. Как пошел в балалайку чесать… Так что бишь я говорил, – продолжал он, – ты меня слушай, от народа‑то подальше ходи, а то так дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты пьяница, я тебя люблю. А то ваша братья всё на бугры ездить любят. Так‑то у нас один жил, из России приехал, все на бугор ездил, как‑то чудно холком бугор называл. Как завидит бугорок, так и поскачет. Поскакал так‑то раз. Выскакал и рад. А чеченец его стрелял, да и убил. Эх, ловко с подсошек стреляют чеченцы! Ловчей меня есть. Не люблю, как так дурно убьют. Смотрю я, бывало, на солдат на ваших, дивлюся. То‑то глупость! Идут, сердечные, все в куче да еще красные воротники нашьют. Тут как не попасть! Убьют одного, упадет, поволокут сердечного, другой пойдет. То‑то глупость! – повторил старик, покачивая головой. – Что бы в стороны разойтись да по одному. Так честно и иди. Ведь он тебя не уцелит. Так‑то ты делай.
– Ну, спасибо! Прощай, дядя! Бог даст, увидимся, – сказал Оленин, вставая и направляясь к сеням.
Старик сидел на полу и не вставал.
– Так разве прощаются? Дурак! дурак! – заговорил он. – Эхма, какой народ стал! Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой‑то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так‑то жалею. Как песня поется:
Мудрено, родимый братец,
На чужой сторонке жить!
Так‑то и ты.
– Ну, прощай, – сказал опять Оленин.
Старик встал и подал ему руку; он пожал ее и хотел идти.
– Мурло‑то, мурло‑то давай сюда.
Старик взял его обеими толстыми руками за голову, поцеловал три раза мокрыми усами и губами и заплакал.
– Я тебя люблю, прощай!
Оленин сел в телегу.
– Что ж, так и уезжаешь? Хоть подари что на память, отец мой. Флинту‑то подари. Куды тебе две, – говорил старик, всхлипывая от искренних слез.
Оленин достал ружье и отдал ему.
– Что передавали этому старику! – ворчал Ванюша. – Все мало! Попрошайка старый. Все необстоятельный народ, – проговорил он, увертываясь в пальто и усаживаясь на передке.
– Молчи, швинья! – крикнул старик, смеясь. – Вишь, скупой!
Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату.
– Ла фuль![35] – сказал Ванюша, подмигнув и глупо захохотав.
– Пошел! – сердито крикнул Оленин.
– Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя! – кричал Ерошка.
Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него.
