Послушайте, что говорят между собой эти люди.
Вот в кружке собравшихся около него русских и французов молоденький офицер, хотя плохо, но достаточно хорошо, чтоб его понимали, говорящий по‑французски, рассматривает гвардейскую сумку.
– Э сеси пуркуа се уазо иси? – говорит он.
– Parce que c'est une giberne d'un regiment de la garde, monsieur, qui porte l'aigle imperial.
– Э ву де ла гард?
– Pardon, monsieur, du sixieme de ligne.
– Э сеси у аште?[28] – спрашивает офицер, указывая на деревянную желтую сигарочницу, в которой француз курит папиросу.
– A Balaclave, monsieur! C'est tout simpleen bois de palme.[29]
– Жоли! – говорит офицер, руководимый в разговоре не собственным произволом, но теми словами, которые он знает.
– Si vous voulez bien garder cela comme souvenir de cette rencontre, vous m'obligerez.[30] – И учтивый француз выдувает папироску и подает офицеру сигарочницу с маленьким поклоном. Офицер дает ему свою, и все присутствующие в группе, как французы, так и русские, кажутся очень довольными и улыбаются.
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели внакидку, в сопровождении других солдат, которые, руки за спину, с веселыми, любопытными лицами, стоят за ним, подошел к французу и попросил у него огня закурить трубку. Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает огня русскому.
– Табак бун, – говорит солдат в розовой рубашке, и зрители улыбаются.
– Oui, bon tabac, tabac turs, – говорит француз, – et chez cous tabac russe? bon?[31]
– Рус бун, – говорит солдат в розовой рубашке, причем присутствующие покатываются со смеху. – Франсе нет бун, бонжур, мусье, – говорит солдат в розовой рубашке, сразу уж выпуская весь свой заряд знаний языка, и треплет француза по животу и смеется. Французы тоже смеются.
– Ils ne sont pasjalis ces bêtes de russes,[32] – говорит один зуав из толпы французов.
– De quoi de се qu'ils rient donc?[33] – говорит другой черный, с итальянским выговором, подходя к нашим.
– Кафтан бун, – говорит бойкий солдат, рассматривая шитые полы зуава, и опять смеются.
– Ne sortez pas de la ligne, à vos places, sacró nom…[34] – кричит французский капрал, и солдаты с видимым неудовольствием расходятся.
А вот в кружке французских офицеров наш молодой кавалерийский офицер так и рассыпается французским парикмахерским жаргоном. Речь идет о каком‑то cormte Sazonoff, que j'ai beaucoup connu, monsieur,[35] – говорит французский офицер с одним эполетом, – c'est un de ces vrais comtes russes, comme nous les aimons.[36]
– Il у a un Sazonoff que j'ai connu, – говорит кавалерист, – mais il n'est pas comte, a moins que je sache, un petit brun de vorte àge à peu pres.
– C'est ça monsieur, c'est lui. Oh, que je voudrais le voir ce cher comte. Si vous le voyez, je vous pris bien de lui faire mes compliments. Capitaine Latour,[37] – говорит он, кланяясь.
– N'est ce pas terrible la triste besogne, que nous faisons? Ça chauffait cette nuit, n'est‑ce pas?[38] – говорит кавалерист, желая поддержать разговор и указывая на трупы.
– Oh, monsieur, c'est affreux! Mais quels gaillards vos soldats, quels gaillards! C'est un plaisir que de se battre contre des gaillards comme eux.
– Il faut avouer que les vôtres ne se mouchent pas du pied non plus,[39] – говорит кавалерист, кланяясь и воображая, что он удивительно умен. Но довольно.
Посмотрите лучше на этого десятилетнего мальчишку, который в старом, должно быть отцовском, картузе, в башмаках на босу ногу и нанковых штанишках, поддерживаемых одною помочью, с самого начала перемирия вышел за вал и все ходил по лощине, с тупым любопытством глядя на французов и на трупы, лежащие на земле, и набирал полевые голубые цветы, которыми усыпана эта роковая долина. Возвращаясь домой с большим букетом, он, закрыв нос от запаха, который наносило на него ветром, остановился около кучки снесенных тел и долго смотрел на один страшный, безголовый труп, бывший ближе к нему. Постояв недвижно довольно долго, он подвинулся ближе и дотронулся ногой до вытянутой окоченевшей руки трупа. Рука покачнулась немного. Он тронул ее еще раз и крепче. Рука покачнулась и опять стала на свое место. Мальчик вдруг вскрикнул, спрятал лицо в цветы и во весь дух побежал прочь к крепости.
Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена смрадными телами, прекрасное солнце спускается с прозрачного неба к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди – христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны – и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется честная, невинная кровь и слышатся стоны и проклятия.
Вот я и сказал, что хотел сказать; но тяжелое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его.
Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны.
Ни Калугин с своей блестящей храбростью (bravoure de gentilhomme) и тщеславием, двигателем всех поступков, ни Праскухин, пустой, безвредный человек, хотя и павший на брани за веру, престол и отечество, ни Михайлов с своей робостью и ограниченным взглядом, ни Пест – ребенок без твердых убеждений и правил, не могут быть ни злодеями, ни героями повести.
Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда.
