– Скажи ему, – сказал Воронцов переводчику (он говорил «ты» молодым офицерам), – что наш государь так же милостив, как и могуществен, и, вероятно, по моей просьбе простит его и примет в свою службу. Передал? – спросил он, глядя на Хаджи‑Мурата. – До тех же пор, пока получу милостивое решение моего повелителя, скажи ему, что я беру на себя принять его и сделать ему пребывание у нас приятным.
Хаджи‑Мурат еще раз прижал руки к середине груди и что‑то оживленно заговорил.
Он говорил, как передал переводчик, что и прежде, когда он управлял Аварией, в 39‑м году, он верно служил русским и никогда не изменил бы им, если бы не враг его, Ахмет‑Хан, который хотел погубить его и оклеветал перед генералом Клюгенау.
– Знаю, знаю, – сказал Воронцов (хотя он если и знал, то давно забыл все это). – Знаю, – сказал он, садясь и указывая Хаджи‑Мурату на тахту, стоявшую у стены. Но Хаджи‑Мурат не сел, пожав сильными плечами в знак того, что он не решается сидеть в присутствии такого важного человека.
– И Ахмет‑Хан и Шамиль, оба – враги мои, – продолжал он, обращаясь к переводчику. – Скажи князю: Ахмет‑Хан умер, я не мог отомстить ему, но Шамиль еще жив, и я не умру, не отплатив ему, – сказал он, нахмурив брови и крепко сжав челюсти.
– Да, да, – спокойно проговорил Воронцов. – Как же он хочет отплатить Шамилю? – сказал он переводчику. – Да скажи ему, что он может сесть.
Хаджи‑Мурат опять отказался сесть и на переданный ему вопрос отвечал, что он затем и вышел к русским, чтобы помочь им уничтожить Шамиля.
– Хорошо, хорошо, – сказал Воронцов. – Что же именно он хочет делать? Садись, садись…
Хаджи‑Мурат сел и сказал, что если только его пошлют на лезгинскую линию и дадут ему войско, то он ручается, что поднимет весь Дагестан, и Шамилю нельзя будет держаться.
– Это хорошо. Это можно, – сказал Воронцов. – Я подумаю.
Переводчик передал Хаджи‑Мурату слова Воронцова. Хаджи‑Мурат задумался.
– Скажи сардарю, – сказал он еще, – что моя семья в руках моего врага; и до тех пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
– Хорошо, хорошо, – сказал Воронцов. – Подумаем об этом. Теперь же пусть он идет к начальнику штаба и подробно изложит ему свое положение, свои намерения и желания.
Тем кончилось первое свидание Хаджи‑Мурата с Воронцовым.
В тот же день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская опера. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи‑Мурата в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова Лорис‑Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи‑Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
На другой день был понедельник, обычный вечер у Воронцовых. В большой, ярко освещенной зале играла скрытая в зимнем саду музыка. Молодые и не совсем молодые женщины, в одеждах, обнажавших и шеи, и руки, и почти груди, кружились в объятиях мужчин в ярких мундирах. У горы буфета лакеи в красных фраках, чулках и башмаках разливали шампанское и обносили конфеты дамам. Жена «сардаря» тоже, несмотря на свои немолодые годы, так же полуобнаженная, ходила между гостями, приветливо улыбаясь, и сказала через переводчика несколько ласковых слов Хаджи‑Мурату, с тем же равнодушием, как и вчера в театре, оглядывавшему гостей. За хозяйкой подходили к Хаджи‑Мурату и другие обнаженные женщины, и все, не стыдясь, стояли перед ним и, улыбаясь, спрашивали все одно и то же: как ему нравится то, что он видит. Сам Воронцов, в золотых эполетах и аксельбантах, с белым крестом на шее и лентой, подошел к нему и спросил то же самое, очевидно уверенный, как и все спрашивающие, что Хаджи‑Мурату не могло не нравиться все то, что он видел. И Хаджи‑Мурат отвечал и Воронцову то, что отвечал всем: что у них этого нет, – не высказывая того, что хорошо или дурно то, что этого нет у них.
Хаджи‑Мурат попытался было заговорить и здесь, на бале, с Воронцовым о своем деле выкупа семьи, но Воронцов, сделав вид, что не слыхал его слов, отошел от него. Лорис‑Меликов же сказал потом Хаджи‑Мурату, что здесь не место говорить о делах.
Когда пробило одиннадцать часов и Хаджи‑Мурат поверил время на своих, подаренных ему Марьей Васильевной, часах, он спросил Лорис‑Меликова, можно ли уехать. Лорис‑Меликов сказал, что можно, но что было бы лучше остаться. Несмотря на это, Хаджи‑Мурат не остался и уехал на данном в его распоряжение фаэтоне в отведенную ему квартиру.
XI
На пятый день пребывания Хаджи‑Мурата в Тифлисе Лорис‑Меликов, адъютант наместника, приехал к нему по поручению главнокомандующего.
– И голова и руки рады служить сардарю, – сказал Хаджи‑Мурат с обычным своим дипломатическим выражением, наклонив голову и прикладывая руки к груди. – Прикажи, – сказал он, ласково глядя в глаза Лорис‑Меликову.
Лорис‑Меликов сел на кресло, стоявшее у стола. Хаджи‑Мурат опустился против него на низкой тахте и, опершись руками на колени, наклонил голову и внимательно стал слушать то, что Лорис‑Меликов говорил ему. Лорис‑Меликов, свободно говоривший по‑татарски, сказал, что князь, хотя и знает прошедшее Хаджи‑Мурата, желает от него самого узнать всю его историю.
– Ты расскажи мне, – сказал Лорис‑Меликов, – а я запишу, переведу потом по‑русски, и князь пошлет государю.
Хаджи‑Мурат помолчал (он не только никогда не перебивал речи, но всегда выжидал, не скажет ли собеседник еще чего), потом поднял голову, стряхнув папаху назад, улыбнулся той особенной, детской улыбкой, которой он пленил еще Марью Васильевну.
– Это можно, – сказал он, очевидно польщенный мыслью о том, что его история будет прочтена государем.
– Расскажи мне (по‑татарски нет обращения на вы) все с начала, не торопясь, – сказал Лорис‑Меликов, доставая из кармана записную книжку.
– Это можно, только много, очень много есть чего рассказывать. Много дела было, – сказал Хаджи‑Мурат.
