– Кунак Воронцов пешкеш, – сказал он, улыбаясь. – Хороший человек.
– Да, хороший, – сказал Лорис‑Меликов. – И часы хорошие. Так ты молись, а я подожду.
– Якши, хорошо, – сказал Хаджи‑Мурат и ушел в спальню.
Оставшись один, Лорис‑Меликов записал в своей книжечке самое главное из того, что рассказывал ему Хаджи‑Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис‑Меликов услыхал оживленные голоса по‑татарски быстро говоривших о чем‑то людей. Он догадался, что это были мюриды Хаджи‑Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у горцев. На полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в оборванном, засаленном бешмете, и вязал уздечку. Он что‑то горячо говорил своим хриплым голосом, но при входе Лорис‑Меликова тотчас же замолчал и, не обращая на него внимания, продолжал свое дело. Против него стоял веселый Хан‑Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц, глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар, засучив рукава на своих сильных руках, оттирал подпруги подвешенного на гвозде седла. Ханефи, главного работника и заведующего хозяйством, не было в комнате. Он на кухне варил обед.
– О чем это вы спорили? – спросил Лорис‑Меликов у Хан‑Магомы, поздоровавшись с ним.
– А он все Шамиля хвалит, – сказал Хан‑Магома, подавая руку Лорису. – Говорит, Шамиль – большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
– Как же он от него ушел, а все хвалит?
– Ушел, а хвалит, – скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан‑Магома.
– Что же, и считаешь его святым? – спросил Лорис‑Меликов.
– Кабы не был святой, народ бы не слушал его, – быстро проговорил Гамзало.
– Святой был не Шамиль, а Мансур, – сказал Хан‑Магома. – Это был настоящий святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ выходил к нему, целовал полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать дурного. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, – не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не так, как теперь, – говорил Хан‑Магома.
– И теперь в горах не пьют и не курят, – сказал Гамзало.
– Ламорой твой Шамиль, – сказал Хан‑Магома, подмигивая Лорис‑Меликову.
«Ламорой» было презрительное название горцев.
– Ламорой – горец. В горах‑то и живут орлы, – отвечал Гамзало.
– А молодчина! Ловко срезал, – оскаливая зубы, заговорил Хан‑Магома, радуясь на ловкий ответ своего противника.
Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис‑Меликова, он попросил себе покурить. И когда Лорис‑Меликов сказал, что им ведь запрещено курить, он подмигнул одним глазом, мотнув головой на спальню Хаджи‑Мурата, и сказал, что можно, пока не видят. И тотчас же стал курить, не затягиваясь и неловко складывая свои красные губы, когда выпускал дым.
– Нехорошо это, – строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан‑Магома подмигнул и на него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис‑Меликова, где лучше купить шелковый бешмет и папаху белую.
– Что же, у тебя разве так денег много?
– Есть, достанет, – подмигивая, отвечал Хан‑Магома.
– Ты спроси у него, откуда у него деньги, – сказал Элдар, поворачивая свою красивую улыбающуюся голову к Лорису.
– А выиграл, – быстро заговорил Хан‑Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан‑Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
– Как же на все? Разве у тебя было? – спросил Лорис‑Меликов.
– У меня всего было двенадцать копеек, – оскаливая зубы, сказал Хан‑Магома.
– Ну, а если бы проиграл?
– А вот.
И Хан‑Магома указал на пистолет.
– Что же, отдал бы?
– Зачем отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
– Что же, и выиграл?
– Айя, собрал все и ушел.
Хан‑Магому и Элдара Лорис‑Меликов вполне понимал. Хан‑Магома был весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из‑за этой игры жизнью вышедший теперь к русским и точно так же завтра из‑за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю. Элдар был тоже вполне понятен: это был человек, вполне преданный своему мюршиду, спокойный, сильный и твердый. Непонятен был для Лорис‑Меликова только рыжий Гамзало. Лорис‑Меликов видел, что человек этот не только был предан Шамилю, но испытывал непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем русским; и потому Лорис‑Меликов не мог понять, зачем он вышел к русским. Лорис‑Меликову приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход Хаджи‑Мурата и его рассказы о вражде с Шамилем был обман, что он вышел только, чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в горы, направить силы туда, где русские были слабы. И Гамзало всем своим существом подтверждал это предположение. «Те и сам Хаджи‑Мурат, – думал Лорис‑Меликов, – умеют скрывать свои намерения, но этот выдает себя своей нескрываемой ненавистью».
Лорис‑Меликов попытался говорить с ним. Он спросил, скучно ли ему здесь. Но он, не оставляя своего занятия, косясь своим одним глазом на Лорис‑Меликова, хрипло и отрывисто прорычал:
– Нет, не скучно.
И так же отвечал на все другие вопросы.
Пока Лорис‑Меликов был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид Хаджи‑Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей, выпуклой грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему хозяину.
Когда он вошел в комнату нукеров за рисом, Лорис‑Меликов остановил его и расспросил, откуда он и давно ли у Хаджи‑Мурата.
– Пять лет, – отвечал Ханефи на вопрос Лорис‑Меликова. – Я из одного аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, – сказал он, спокойно из‑под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис‑Меликова. – Тогда я попросил принять меня братом.
