Оставив Хаджи‑Мурата у жены, Воронцов пошел в канцелярию, чтобы сделать распоряжение об извещении начальства о выходе Хаджи‑Мурата. Написав донесение начальнику левого фланга, генералу Козловскому, в Грозную, и письмо отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать. Но страх его был напрасен. Хаджи‑Мурат сидел на кресле, держа на колене Бульку, пасынка Воронцова, и, склонив голову, внимательно слушал то, что ему говорил переводчик, передавая слова смеющейся Марьи Васильевны. Марья Васильевна говорила ему, что если он будет отдавать всякому кунаку ту свою вещь, которую кунак этот похвалит, то ему скоро придется ходить, как Адаму…
Хаджи‑Мурат при входе князя снял с колена удивленного и обиженного этим Бульку и встал, тотчас же переменив игривое выражение лица на строгое и серьезное. Он сел только тогда, когда сел Воронцов. Продолжая разговор, он ответил на слова Марьи Васильевны тем, что такой их закон, что всё, что понравилось кунаку, то надо отдать кунаку.
– Твоя сын – кунак, – сказал он по‑русски, гладя по курчавым волосам Бульку, влезшего ему опять на колено.
– Он прелестен, твой разбойник, – по‑французски сказала Марья Васильевна мужу. – Булька стал любоваться его кинжалом – он подарил его ему.
Булька показал кинжал отчиму.
– C'est un objet de prix,[2] – сказала Марья Васильевна.
– Il faudra trouver 1'occasion de lui faire cadeau,[3] – сказал Воронцов.
Хаджи‑Мурат сидел, опустив глаза, и, гладя мальчика по курчавой голове, приговаривал:
– Джигит, джигит.
– Прекрасный кинжал, прекрасный, – сказал Воронцов, вынув до половины отточенный булатный кинжал с дорожкой посередине. – Благодарствуй.
– Спроси его, чем я могу услужить ему, – сказал Воронцов переводчику.
Переводчик передал, и Хаджи‑Мурат тотчас же отвечал, что ему ничего не нужно, но что он просит, чтобы его теперь отвели в место, где бы он мог помолиться. Воронцов позвал камердинера и велел ему исполнить желание Хаджи‑Мурата.
Как только Хаджи‑Мурат остался один в отведенной ему комнате, лицо его изменилось: исчезло выражение удовольствия и то ласковости, то торжественности, и выступило выражение озабоченности.
Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо лучше того, что он ожидал. Но чем лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи‑Мурат Воронцову и его офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь или просто убьют, и потому был настороже.
Он спросил у пришедшего Элдара, где поместили мюридов, где лошади и не отобрали ли у них оружие.
Элдар донес, что лошади в княжеской конюшне, людей поместили в сарае, оружие оставили при них и переводчик угащивает их едою и чаем.
Хаджи‑Мурат, недоумевая, покачал головой и, раздевшись, стал на молитву. Окончив ее, он велел принести себе серебряный кинжал и, одевшись и подпоясавшись, сел с ногами на тахту, дожидаясь того, что будет.
В пятом часу его позвали обедать к князю.
За обедом Хаджи‑Мурат ничего не ел, кроме плова, которого он взял себе на тарелку из того самого места, из которого взяла себе Марья Васильевна.
– Он боится, чтобы мы не отравили его, – сказала Марья Васильевна мужу. – Он взял, где я взяла. – И тотчас обратилась к Хаджи‑Мурату через переводчика, спрашивая, когда он теперь опять будет молиться. Хаджи‑Мурат поднял пять пальцев и показал на солнце.
– Стало быть, скоро.
Воронцов вынул брегет и прижал пружинку, – часы пробили четыре и одну четверть. Хаджи‑Мурата, очевидно, удивил этот звон, и он попросил позвонить еще и посмотреть часы.
– Voilà l'occasion. Donnez‑lui la montre,[4] – сказала Марья Васильевна мужу.
Воронцов тотчас предложил часы Хаджи‑Мурату. Хаджи‑Мурат приложил руку к груди и взял часы. Несколько раз он нажимал пружинку, слушал и одобрительно покачивал головой.
После обеда князю доложили об адъютанте Меллера‑Закомельского.
Адъютант передал князю, что генерал, узнав об выходе Хаджи‑Мурата, очень недоволен тем, что ему не было доложено об этом, и что он требует, чтобы Хаджи‑Мурат сейчас же был доставлен к нему. Воронцов сказал, что приказание генерала будет исполнено, и, через переводчика передав Хаджи‑Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.
Марья Васильевна, узнав о том, зачем приходил адъютант, тотчас же поняла, что между ее мужем и генералом может произойти неприятность, и, несмотря на все отговоры мужа, собралась вместе с ним и Хаджи‑Муратом к генералу.
– Vous feriez beaucoup mieux de rester; c'est mon affaire, mais pas la vôtre.
– Vous ne pouvez pas m'empê cher d'aller voir madame la générale.[5]
– Можно бы в другое время.
– А я хочу теперь.
Делать было нечего. Воронцов согласился, и они пошли все трое. Когда они вошли, Меллер с мрачной учтивостью проводил Марью Васильевну к жене, адъютанту же велел проводить Хаджи‑Мурата в приемную и не выпускать никуда до его приказания.
– Прошу, – сказал он Воронцову, отворяя дверь в кабинет и пропуская в нее князя вперед себя.
Войдя в кабинет, он остановился перед князем и, не прося его сесть, сказал:
– Я здесь воинский начальник, и потому все переговоры с неприятелем должны быть ведены через меня. Почему вы не донесли мне о выходе Хаджи‑Мурата?
– Ко мне пришел лазутчик и объявил желание Хаджи‑Мурата отдаться мне, – отвечал Воронцов, бледнея от волнения, ожидая грубой выходки разгневанного генерала и вместе с тем заражаясь его гневом.
– Я спрашиваю, почему не донесли мне?
– Я намеревался сделать это, барон, но…
– Я вам не барон, а ваше превосходительство.
И тут вдруг прорвалось долго сдерживаемое раздражение барона. Он высказал все, что давно накипело у него в душе:
– Я не затем двадцать семь лет служу своему государю, чтобы люди, со вчерашнего дня начавшие служить, пользуясь своими родственными связями, у меня под носом распоряжались тем, что их не касается.
– Ваше превосходительство! Я прошу вас не говорить того, что несправедливо, – перебил его Воронцов.
– Я говорю правду и не позволю… – еще раздражительнее заговорил генерал.
