В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было — холода и голода.
Ho непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, —
Уж очень было кладбище немилое.
Твардовский, как всегда в своей лирике, предельно конкретен и точен, вплоть до деталей. Ho здесь к тому же само изображение глубоко психологизировано, и буквально все дано в ощущениях и воспоминаниях, можно сказать, глазами матери:
Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то — могилки сразу за бараками.
И ей, бывало, виделись во сне
He столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.
Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная.
— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —
А за стеною — кладбище таежное…
В последнем из стихотворений этого цикла: “ — Ты откуда эту песню, / Мать, на старость запасла?..” — возникает столь характерный для творчества поэта мотив и образ “переправы”, который в “Стране Муравии” представал как движение к берегу “новой жизни”, в “Василии Теркине” — как трагическая реальность кровавых боев с врагом; в стихах “Памяти матери” он вбирает в себя боль и скорбь о судьбе матери, горькое смирение с неизбежной конечностью человеческой жизни:
Отжитое — пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой…
В поздней лирике поэта с новой, выстраданной силой и глубиной звучит тема преемственности поколений, памяти и долга перед погибшими в борьбе с фашизмом, которая пронзительной нотой входит в стихотворения “Ночью все раны больнее болят…” (1965), “Я знаю, никакой моей вины…”(1966), “Лежат они, глухие и немые…” (1966).
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Своей трагической недосказанностью эти стихи тем сильнее и глубже передают ощущение невольной личной вины и ответственности за оборванные войной человеческие жизни. И эта неотпускающая боль “жестокой памяти” и вины, как можно было видеть, относится поэтом не только к военным жертвам и утратам. Вместе с тем раздумья о человеке и времени, пронизанные верой во всесилие людской памяти, оборачиваются утверждением жизни, которую человек носит и хранит в себе до последнего мгновения.
В лирике Твардовского 60-х гг. с особой полнотой и силой раскрылись существенные качества его реалистического стиля: демократизм, внутренняя емкость поэтического слова и образа, ритма и интонации, всех стиховых средств при внешней простоте и незамысловатости. Сам поэт видел важные достоинства этого стиля в первую очередь в том, что он дает “во всей властной внушительности достоверные картины живой жизни”. Вместе с тем его поздним стихам свойственны психологическая углубленность и философская насыщенность.
Твардовскому принадлежит ряд основательных, содержащих выношенные и самостоятельные суждения о литературе статей и выступлений о поэтах и поэзии (“Слово о Пушкине”, “О Бунине”, “Поэзия Михаила Исаковского”, “О поэзии Маршака”), отзывы и рецензии об А. Блоке, А. Ахматовой, М. Цветаевой, О. Мандельштаме и других, вошедшие в книгу “Статьи и заметки о литературе”, выдержавшую несколько изданий.
Продолжая традиции отечественной классики — Пушкина и Некрасова, Тютчева и Бунина, разнообразные традиции народнопоэтического творчества, не обходя и опыт видных поэтов XX в., Твардовский продемонстрировал возможности реализма в поэзии нашего времени. Его воздействие на современное ему и последующее поэтическое развитие несомненно и плодотворно.
