— Помощник командира второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона старший сержант Васюков по вашему приказанию явился!
— Пьяница ты! — шепотом сказал я ему. — Самогонщик! В штрафной захотел?
— Никак нет, товарищ лейтенант! — тоже шепотом ответил он, и мы разом почему-то оглянулись на окоп. Тридцать обветренных, знакомых и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать, а Васюков спросил:
— Ты чего?
— Ничего, — сказал я. — Просто ты пьяница. Самовольщик…
Пока принесли колючку — смерклось, и мы с Васюковым отправились в село «на разведку кольев». Маринка ожидала меня во дворе. Она смущенно поздоровалась с Васюковым, а мне сказала:
— Я думала, уже не придешь…
— У нас так не бывает, — с важностью заявил Васюков. — Что сказано, то сделано. Ну-ка, показывайте, где лошак!
— Лошадь? — спросила Маринка. — Она вон там, за сараем лежит.
— Это почему там? — удивился Васюков. — А седло где?
— Казаки взяли. Которые выволакивали…— Васюков остервенело плюнул, хотел что-то сказать мне, но раздумал.
— Давай хлопочи насчет кольев, — сказал я ему. — Назначь два отделения. А я через час буду. Ладно?
Он посмотрел на свои большие кировские часы и пошел со двора. Маринка взяла меня за указательный палец и повела за угол сарая. Там, на снегу, обрывая темный, извилистый след, страшной неподвижной кучкой лежала лошадь. Я стал к ней спиной, обнял Маринку и забыл, что я на земле и на войне. Она подалась ко мне и зажмурилась, а минут через пять сказала:
— Мама спрашивала, зачем ты приходил.
— А ты что сказала?
— Колька сказал…
— Что?
— Ну, что ты ко мне…
— А она что?
— Так… Ничего.
— А все же?
— Ну… чтобы это было в первый и последний раз.
Я поцеловал ее, и она, сронив мне на плечо голову, западающим шепотом сказала:
— Ох, Сережа! Пропала, видно, я…
— Почему? — с непонятной обидой к кому-то спросил я.
— Люблю я тебя… Так люблю, что… пропала я!
— Дурочка ты! — сказал я, и почему-то никакое другое слово не было мне нужнее, роднее и ближе, чем это. — Дурочка! Тебя-то уж я не потеряю!
— А я тебя?
— Куда я денусь?
— Не де-енешься! — пропела Маринка. — Я же хо-ро-ошая, красивая. Ты думаешь, я это не знаю?
— Дурочка ты…
Может, оттого, что я в третий раз называл ее так и сразу же целовал, Маринке нравилось это слово…
Второй день уже я не ходил, а бегал. Васюков сказал, что отсутствовал я всего лишь пятьдесят три минуты.
— Не дотянул до часа, — не удержался он. — Хотя на войне, конечно, быстрее все делается…
— Будешь болтать — и я дотянусь как-нибудь до твоей рожи. Пьяница несчастный! — сказал я.
— Вообще-то выпить не мешало бы, — мечтательно протянул он. — И какого это черта не дают нам фронтовые сто граммов! Ты не знаешь?
— А ты не знаешь, что на закуску ста граммов полагается фронт? — спросил я.
— Так мы бы занюхали тут чем-нибудь…
Бойцы носили из села колья и бревна. Где они их там брали — было неизвестно. Мы работали всю ночь — врывали стояки для колючки, а за ручьем, по заснеженному лугу, елозили батальон-ные минеры. Неужели в темноте можно минировать? Что за спешка?
Отделения моего взвода попеременно отдыхали в трех крайних хатах. До сих пор я был только в одной — там, где спал сам. Я пошел туда уже перед утром. До этого я лишь один раз видел хозяина хаты маленького и щуплого, с русой бородкой и темными умными глазами. Он почему-то коротко и недобро засмеялся, когда увидел меня, и я не заметил у него зубов. Может, он засмеялся тогда не надо мной, а просто так. И все же он не понравился мне.
В хате спало третье отделение. Бойцы лежали на соломе, настланной толстым слоем на полу. Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к прито-локе, сидел на корточках — как чужой тут — хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно — на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь — тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она всё время плачет втихую… Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова:
— Значит, говорите, отпустили?
— Пришлось выпустить… Видно, не до нас теперь тюремщикам, — шепеляво, но со сдержанно-едкой силой ответил хозяин.
Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил:
— И документик имеете?
— А то как же! Дают, — в тон ему отозвался хозяин.
— А он у вас далеко?
— Не так, чтоб слишком…
Я уже был на краю сна и яви, когда Крылов произнес чуть слышно:
— Предъявите мне документ.
— Можно и предъявить, — со спокойной ехидцей сказал хозяин. — Вы что же, старшой тут по таким делам?
— Может, и старшой, — ответил Крылов. Видно, он решил, что я сплю.
— Ну-ну! — поощрил хозяин, и оба они замолчали — Крылов читал докумет, и в хате был слышен лишь ровный, покойный храп бойцов.
— Та-ак, сказал наконец Крылов. — А за что отбывал?
— За что сидел? — будто не расслышал хозяин. — За испуг воробьев на казенной крыше…
Я чуть не прыснул, здорово придумал мужик, а Крылову ответ не понравился. Он сказал: «Ну, всё!» — и стал укладываться. Я слышал, как он сердито шуршит соломой, и слышал, как неприят-но хрустят колени хозяина, проходившего в чулан…
