Замятинское «Мы» можно назвать романом-предостережением. Предостережением против такого будущего, каким оно станет, если все пойдет так, как началось. Эти опасения писателя имели под собой серьезные основания. Революционное общество действительно было готово отвергнуть всю общечеловеческую культуру, мораль и психологию именно как индивидуалистические. А новую, «пролетарскую» культуру, новую мораль и психологию представляли сплошь коллективистскими, совершенно не связанными с миром личности. Да и саму «новую» пролетарскую массу представляли обезличенной, лишенной индивидуальных переживаний, знающей только классовые чувства. Исследователи уже проводили параллель между замятинским «Мы» и суждениями одного из теоретиков пролетарской культуры А. Гастева, который находил в «…пролетарской психологии поразительную анонимность, позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, В, С или как 375, 075, 0 и т. п.». Гастев предсказывал в скором будущем возникновение таких рабочих «коллективов-комплексов», «в которых как будто уже нет человеческого индивидуального лица, а есть… лица без экспрессии, душа, лишенная лирики, эмоция, измеряемая не криком, не смехом, а манометром».
Не исключено, что Замятин прямо пародировал эти гастевские идеи. Но дело далеко не только в них. Родившийся как предостережение против социальных и идейных крайностей, роман «Мы» важен не самой лишь критикой этих крайностей, имеет не просто историко-литературное значение. Он продолжает жить, ибо причастен к острейшим, не теряющим напряжения проблемам века.
Мы знаем теперь, как футурологические фантазии Замятина отозвались во вполне конкретной исторической практике. Автора романа «Мы» не раз упрекали в искажении социалистического будущего. С ним страстно полемизировал один из лучших советских критиков Александр Воронский. Он осуждал писателя именно за то, что тот «изобразил коммунизм в виде какой-то сверхказармы». «…Памфлет бьет мимо цели»,— утверждал Воронский. Увы, это оказалось не так. Действительность в нашей стране на известное время превзошла даже худшие опасения Замятина: в 30-е и 40-е гг. миллионы людей были превращены в «нумера», но не на золотых бляхах эти номера писались, а на лагерных бушлатах. И А. К. Воронский оказался в числе тех, кто был расстрелян под одним из этих безымянных номеров.
Написанный в 1920 г., роман Замятина с 1921 г. получил широкое хождение в рукописных списках — настолько широкое, что литературная критика 20-х гг., случалось, полемизировала на журнальных страницах с этим еще не опубликованным романом. В 1924—1925 гг. роман «Мы» был издан за границей в переводах на чешский, английский и французский языки, а в 1927 г. появился по-русски в пражском журнале «Воля России» (в отрывках и в обратном переводе с чешского). Он стоит одним из первых в ряду антиутопий XX в. Это произведения о будущем, которые рисуют его отнюдь не идеальным и светлым. Они предсказывают такое устройство общества, при котором человеческая личность будет обесценена, подавлена властью машин или политической диктатурой. Классическими образцами антиутопий считаются «Прекрасный новый мир» О. Хаксли (1932) и «1984-й» (1948) Дж. Оруэлла. Можно было бы говорить о влиянии Замятина на этих авторов. Особенно близким к замятинскому «Мы» кажется роман Дж. Оруэлла. Однако сам автор «1984-го» утверждал, что познакомился с книгой Замятина уже после того, как написал свою. Видимо, это действительно так и свидетельствует прежде всего о том, насколько чутко и точно реагировала свободная писательская мысль на опасность, таящуюся в социалистических утопиях об идеальном устройстве человеческого общества.
Существует точка зрения, что роман Замятина навеян не одними реалиями послеоктябрьской России, что Замятин предупреждал не только и даже не столько об опасности грядущего тоталитаризма, но еще больше об опасности возрастающей власти вещей, техники, прогресса. Спорить об этом нет смысла. Замятин действительно видел оборотные стороны западной цивилизации. Свидетельством может служить, например, полная иронии повесть «Островитяне» (1917), написанная в Англии и об Англии. И все же в 1920 г., в терзаемой военным коммунизмом России Замятина тревожила, надо думать, не будущая власть вещей и машин над людьми, а уже в те дни наступавшая на человека власть тоталитарного государства. Он понимал, что она более реальная и более опасная угроза человеческому будущему. И главный смысл его предостережения направлен именно против любой формы диктатуры. Машины, мир вещей в его антиутопии лишь орудие для Единого Государства. Замятин представлял, конечно, что сами по себе они не несут опасности: важно, чему они служат.
